На пострадавшем от войны вокзале, выкрашенном в обычные сине-черные цвета железной дороги, стоял длинный санитарный поезд с двумя пыхтящими паровозами; он увозил из военного госпиталя раненых красноармейцев, которые уже не пойдут со своими частями, а поедут назад в Россию. Война для них кончилась, они возвращались домой. Перед составом с побеленными окнами, отмеченными большими красными крестами, которые всегда заставляют человека невольно остановиться, санитарки в длинных плащ-палатках болтали с ранеными, которые были в состоянии держаться на ногах. Чего-то ждали — может быть, чтобы освободилась железнодорожная колея как раз после этого местного поезда. Хотя нет, в аллее за вокзалом и разбитым амбаром появился медленно ползущий крытый военный грузовик с красным крестом, за ним второй, третий.

У Речана вдруг защипало щеку, будто кто-то легонько стеганул его прутиком по лицу, он покраснел, растерянно завертел головой и вошел в здание вокзала. Два его попутчика сели на велосипеды, которые вынесли из вокзального склада, трех других ждала пролетка, несколько человек отправились пешком мимо кукурузного поля в сторону паровой мельницы, остальные — все железнодорожные рабочие — вошли в деревянный барак у водокачки, куда подкатил старый паровоз.

Первый паланчанин, повстречавшийся Речану, был слепой с собакой-поводырем. Они плелись на вокзал по искореженной аллее, еще более унылой, чем они сами. У слепого на лацкане плаща был приколот значок инвалида австро-венгерской армии. Наверное, он прослышал о санитарном поезде, и, может быть, ему захотелось постоять около него. Это был худой, высокий, прилично одетый, нервный и издерганный мужчина, по тому, как вела себя собака, было видно, что она его любит. Он держал ее на коротком кожаном поводке; шерсть у овчарки была серая, выцветшая, скорее всего, от старости. Мимо них проехал закрытый форд с необычно широкими шинами, в окошке машины мелькнули измученные лица молодых парней — инвалидов войны, бледные, желтоватые, до времени состарившиеся: зимой в тяжелых боях за Паланк и его окрестности они потеряли не только много крови, но и надежду на обычное человеческое счастье.

За аллеей начиналась первая улица пригорода, относительно сохранившаяся, и сразу за деревьями и дорогой стоял одноэтажный дом, увитый виноградом. В открытом окне были видны молодой мужчина с сигаретой и мальчик с деревянной игрушкой, и, так как свет падал в помещение еще и через стеклянную дверь веранды, Речан увидел часть обстановки: широкие кожаные кресла, как на старых пароходах, круглый столик с синей фарфоровой вазой, в золотистом полумраке книжный шкаф, большой стол и шесть стульев с высокими гнутыми спинками.

Речан коснулся рукой картуза, мужчина, элегантно и небрежно выпрямив пальцы с сигаретой, козырнул ему в ответ. Мальчик спросил его о чем-то, но мужчина — скорее всего, отец — ничего ему не сказал, только горько и задумчиво смотрел перед собой.

Речан проходил мимо домов с занавешенными или забитыми окнами, остановился на минутку возле дома, превращенного в груду щебенки прямым попаданием. Среди разбросанной кладки и черепицы лежали каким-то чудом уцелевшие детские счеты, доска с губкой и фотоаппарат — простая зеркалка, обтянутая кожей. Мясник постоял возле пустыря между домами, разглядывая разрушенный склад фабрики игрушек, потом свернул за поворот, который видел, глядя с моста на город.

Окраина Паланка была тихой, безлюдной, поречье залито водой, расположенные повыше боковые улочки выглядели как свалка мусора. Груды битого стекла, выброшенная из разрушенных и брошенных домов мебель, бумага, кухонная утварь, прорванные перины, обгоревшие занавески, картины, книги… Тут и там громоздилась разбитая военная техника, торчали вывернутые водопроводные трубы, зияли подвалы, и еще стоял дух жирного дыма, известки, прорванной бомбежками канализации. Город здесь все еще выглядел как после сокрушительного штурма. От этого смрада, пыли, зловонной воды, хаоса, чуждости и какого-то тепла разложения мяснику стало худо.

На площади, куда его направил жандармский патруль, царило некоторое оживление. На здании бывшей столичной[5] управы и на остальных уцелевших домах и балконах, выходивших на площадь, реяли бело-сине-красные и просто красные флаги, в витринах выставлены портреты государственных деятелей союзников, вырезанные из газет портреты советских маршалов и генералов, через город шли военные машины, на углу площади саперный взвод возводил памятник, с горы спускался мебельный фургон и несколько подвод со скарбом первых реэмигрантов, от вокзала возвращались крытые грузовики с красным крестом, куда-то из города мчался джип, полный красноармейцев с автоматами.

Послышался шум летящего низко над городом военного самолета — это был биплан, вполне подходивший к пейзажу, над которым летел, — на крыльях у него светились цвета военного флага Чехословакии. Речан, как почти всякий мужчина, мобилизованный только по третьему призыву, был просто влюблен в оружие и военные машины, так что сразу же узнал истребитель АВИА Б-534, довоенную машину, в свое время лучший в мире самолет этого класса, он помнил еще, какая шумиха поднялась вокруг этого самолета перед войной на выставке в Цюрихе.

Истребитель летал над Паланком и границами уже не раз. Люди к нему привыкли и махали пилоту в кожаном шлеме. Их трогало, что машина парит в воздухе, что еще держатся эластичные, тоненькие тросики, крестообразно проткнутые между широкими плоскостями крыльев, но больше всех этот самолет любила детвора, так как в те дни ее чрезвычайно волновало, трогало и манило существование таких вот орлов, равно как и государственные цвета в высоте, на флагштоках и в небе. Если какой-нибудь летчик разбивался, они горевали о нем, как о ком-то близком, как будто эти парни в небе, помимо своего повседневного труда, выполняли еще большую человеческую миссию.

Самолет прилетал с аэродрома в центральной части страны, при скорости в четыреста километров он меньше чем через полчаса появлялся над Паланком, и, если ему случалось приземлиться за казармами, туда мчалась половина города, хотя, к большому сожалению детей, никто до него не мог даже дотронуться — караул не разрешал. Это была зеленая машина, но стоило ей подняться и улететь, как всякий готов был поклясться, что она голубая, что это на самом деле такая голубая-голубая, похожая на птицу машина.

Речан пришел в бывшее столичное управление, где разместился городской Национальный комитет и где предполагалось устроить филиал районного комитета. Как ему указал жандарм, двухметровый верзила, стоявший у входа, он прошел под сводами ворот и завернул в коридор. Однозначные номера на высоких белых дверях с латунными ручками привели его к скамейке, на которую он опустился в волнении. Мясник был настолько взволнован, что, когда скамья скрипнула, хоть он и садился на нее робко и аккуратно, он подскочил, словно кто-то строго и недружелюбно его окликнул. Минуту стоял не шевелясь, боясь, что вот-вот кто-то выскочит в коридор и обругает его за этот скрип, но ничего такого не произошло, и через минуту он снова сел на кончик скамьи, как школьник, с сосредоточенным и внимательным видом глядя в полумрак длинного коридора, где висел цветной, по всей вероятности эмалевый, герб столицы. Его внимание привлек полумесяц в соседстве с крестом и многозначительный знак уголовного права. Рассмотрев все, он продолжал блуждать глазами по коридору, отделанному панелями из лиственницы и мрамором, не в состоянии думать о том, что ждет его здесь, не смея даже трогательно и грустно помечтать о жизни дома, где все было знакомо.

Предпринимать что-либо казалось ему непосильным, он убеждал себя, что у него еще есть время, что он постучит попозже, когда успокоится и сосредоточится, чтобы войти так, как считал нужным: достойно, серьезно, а не растерянно и со страхом. Как это бывает в подобных случаях, что-то побуждало его вспоминать и думать о прошлом. Усилием воли он подавил назойливые мысли. Вдруг отворилась как раз та дверь, в которую он должен был постучать. Он вскочил и приосанился, чтобы придать себе мужества.