Паук облегчил мне финальную часть поисков — я просто пошел в ту сторону, куда призрачные спруты волокли пленных, и вскоре добрался до старой части города, где белесой паутины на домах было особенно много. В огнемете, который тащил мой спутник, закончилось топливо, и я избавил солдата от пут своей воли. Он по инерции сделал еще несколько шагов, после чего остановился и стал покачиваться из стороны в сторону. Изо рта у него при этом текла слюна, а взгляд выдавал совершеннейшего дебила. Похоже, подчиняя его, я надавил слишком сильно, и что-то непоправимо повредил в его разуме — мысль об этом мимолетно промелькнула в моей голове, а затем я оставил солдата за спиной и забыл о нем.

Местных жителей — тех, кто еще сохранил хоть какую-то свободу воли — больше волновал надвигающий на них пожар, чем моя скромная персона, а подчиненных Пауку в этом районе сейчас было мало — все свои резервы Паук бросил в атаку, уничтожая наши опорные пункты и лагеря. В общем, до логова я добрался почти беспрепятственно.

Это был комплекс зданий в центральной части города, большая часть которых была превращена в фабрики по переработке человеческого материала. Я зашел через дом, где выращивали спрутов. Перекрытия пятиэтажного дома сломаны, все оплетено паутиной, повсюду развешаны коконы с людьми, между которыми порхали многоногие твари с раздутыми животами, в которых угадывались очертания яиц. По стенам, балкам и остаткам перекрытий сновало множество термитоподобных существ — это были рабочие, выносившие использованные тела и закреплявшие свежие для того, чтобы матки могли легко и быстро добраться до рта пленника, вложить в него одно из своих яиц и перейти к следующему. Спруты залетали через дыру в крыше здания и сбрасывали рабочим пленников.

Я мог без проблем уничтожить любую тварь из тех, что видел, но их было слишком много. Я мог бы давить их тут сутками — а они все равно бы нарождались быстрее, чем я бы их уничтожал. Поэтому я не стал никого трогать и вышел обратно на улицу. Беглого взгляда хватило на то, чтобы увидеть — здесь есть то, что мне нужно. Я протянул руку к ближайшему автомобилю, припаркованному у здания, и стал сжимать пальцы. Вскоре я услышал скрежет, а затем — журчание бензина, льющегося из поврежденного бензобака. Проделав ту же операцию с еще двумя машинами, я сосредоточился и вызвал над рукой язычок пламени, который бросил затем в разлитую жидкость…

Огонь явился на зов; взревел, как злой, но верный пес; окружил меня, не вредя и взвился над улицей багряно-рыжим цветком ярости. Я опять вошел в тот дом, но на этот раз я был не один — пламя втянулось в здание следом за мной, нежно коснулось мой спины, обходя меня справа и слева и растеклось по стенам, пожирая термитов, пауков, маток, спрутов и коконы вместе с зараженными людьми. Один из коконов упал к моим ногам; человека, который находился там, не успели инфицировать — матка как раз подбиралась к его голове, когда ее поглотило вызванное мною пламя; огонь сжег большую часть паутины и человек сумел освободиться и упасть вниз. Он висел не слишком высоко, и ничего всерьез не повредил. Он кое-как встал и, прихрамывая, побежал к выходу, а я не мог не усмехнуться: это был тот самый человек, который в штрабе герра Рихтера перед началом операции пытался поставить меня на место, пытался указывать, что мне следует делать, а что нет. Я не запомнил его имени после нашей первой встречи, и еще быстрее забыл бы обстоятельства второй — но Густав не дал мне это сделать. Когда все закончилось, по его инициативе мы встретились вновь, а потом еще раз. Он ощущал себя обремененным долгом и искал возможность этот долг вернуть — или хотя бы изменить свое отношение к психокинетикам. Мне показалась забавной происходящая в нем внутренняя борьба, и это было основной причиной, заставившей меня пойти на контакт с ним, а затем — практически подружиться. Мне было любопытно, к чему он в итоге придет. На мой взгляд, Густав делал из мухи слона. Ни в убийстве людей, ни в их спасении я никогда не видел ничего такого, чему следовало бы придавать особенное значение.

Я прошел здание насквозь, и огонь полз за мной, постепенно слабея. Его сил, впрочем, еще хватило на то, чтобы сжечь четырех спрутов, карауливших второй выход из дома. Я двинулся к следующему зданию — и тогда Паук впервые заговорил.

Поначалу это была не человеческая речь, а странный беззвучный язык, который была способна слышать только душа, но не ухо. Шелест, шептание, блики огней, вкус дыма, движение теней — вот чем был этот язык поначалу, вот какие образы он будил. Не смотря на всю странность, я почти понимал эту нечеловеческую речь — Паук что-то спрашивал, чем-то угрожал, что-то предлагал. Чем ближе я подходил к логову, тем сильнее очеловечивался этот язык. В какой-то момент я понял: эта тварь видит во мне подобного себе и предлагает поделить мир пополам. «В этом мире много пищи, Хозяин Огня, — говорил Паук. — Хватит тебе и мне. Бери ту половину мира, которую пожелаешь — я возьму другую.» Предложение развеселило меня, и я не смог сдержать смеха.

«Что смешного?» — Прошептал Паук. — «Ты хочешь больше? Ты хочешь получить все?.. Пусть так. Я уйду.»

Я открыл последние двери и вошел в логово твари. Он сидел в самом центре сплетенной им паутины — прекрасный, багряно-черный, со множеством лап и шипастых щупалец, со жвалами, каждое из которых длиной превосходило мою руку.

— Ты, кажется, не понимаешь, зачем я здесь, — сказал я вслух, закрывая за собой двери. Я не был уверен, что он поймет. Но он понял.

«Зачем же?..»

— Людей убивать неинтересно, — ответил я, ловя взгляд его фасетчатых глаз, касаясь его души и ощущая, как нарастает сопротивление… бешенное сопротивление, я и не подозревал, что кто-то способен противостоять мне на волевом уровне с такой силой. — А вот тебя — интересно.

...Прокручивая в уме события годичной давности, я погрузился в дремоту, и воспоминания превратились в видения. Наш бой не был долгим — с точки зрения постороннего наблюдателя. Изнутри же казалось, что секунды растянулись в часы. Реальность скомкалась и сложилась в новый узор, ибо внешний мир порождается волей и восприятием, и если мое виденье окружающего мира вряд можно отнести к нормальному для человека, то уж восприятие этой твари — и подавно. Намерения и энергии обрели формы и стали столь же ощутимы, как вещи; вещи превратились в сгустки сил. Я ощутил боль, когда Паук спрыгнул вниз и вцепился мне в бок, дробя кости своими ужасающими жвалами, но боль и близость смерти только подхлестнули мой азарт. На каком-то ином уровне картинка была обратной: там уже я давил и рвал Паука, а он скукоживался и пытался продержаться столь долго, сколь ему потребуется времени, чтобы на телесном уровне разорвать в клочья мое слабое человеческое тело. Он не успел. Моя сила, происхождение которой остается до сих пор загадкой для меня самого, оказала влияние не только на волю и ум Паука, но и на его жизненную силу и тело. Он стал медлительным и неповоротливым, его внутренности медленно, но неуклонно превращались в фарш — и тоже самое происходило с его биополем. Наконец он обмяк и замер — устрашающая оболочка, отныне не способная никому повредить и гаснущее сознание, проваливающееся в бесконечную темную бездну… Он прошептал еще одно слово, и затем наконец умер. Я кое-как сумел отодвинуться от мертвой твари, гадая, долго ли протяну. С левой стороны у меня были переломаны кости и некоторые ребра торчали наружу, также были повреждены внутренние органы; я истекал кровью. Каким-то образом я все же сумел выбраться на улицу. Многочисленные порождения Паука сновали туда-сюда, не нападая и, похоже, не понимая, что им теперь делать. Часть из них сдохнет в последующие дни вместе с распадающейся паутиной, которая не была способна долгое время существовать без Паука, другую, неорганизованную и неспособную оказать сопротивление, постепенно уничтожат огнеметчики герра Рихтера. Но это будет потом. А пока я брел по улице, гадая, сумею ли сделать следующий шаг или упаду. Довольно скоро я свалился, и встать уже не смог. Теряя сознание, я почувствовал, что меня поднимают и куда-то несут. Это оказалась сердобольная польская семья, потерявшая жилье в результате мною же организованного пожара; находясь на грани отчаянья, совершенно дезориентированные происходящим, они, тем не менее, сумели отвлечься от своих несчастий и оказали первую помощь умирающему посреди улицы подростку. По крайней мере, я протянул еще часов пятнадцать, а потом меня нашел герр Рихтер, и дальше — полевой госпиталь, напряженная работа хирургов и рука Бьянки на моем лбу. От Бьянки растекались теплые волны, полные умиротворяющей живительной силы, и я погрузился в сон — ощущая, тем не менее, как врачи штопают мое тело и вправляют кости. Обезболивающие не подействовали и тогда — точно также, как не подействовали и год спустя, когда меня собирали по частям после взрыва в аэропоезде — но тогда, в полевом госпитале, я никого не убил и ничего не сломал, потому что рядом была Бьянка, и моя склонность немедленно отвечать болью на боль притихла и не проявляла себя… Я быстро поправился и узнал, что они вернулись из-за Марты, точнее — из-за сообщений, которые доставлял юной мексиканской шаманке один из подчиненных ей духов. С Мартой у меня никогда не было близких отношений — я ей абсолютно не нравился, она же не казалась мне кем-то, заслуживающим внимания. Но все же, я должен признать, что на фоне большинства других людей она отличалась в лучшую сторону: также, как серый, ничем не примечательный человек может показаться гением на фоне олигофренов. Во-первых, она умела общаться с различными мелкими духами. Ничего особенного в том древнем мире, который я помню, совершенно обычный талант — но в современном мире это было что-то совсем редкое и уникальное, вроде мамонта, бродящего по Сибири. Она напоминала мне о временах, когда магии было много, когда повсюду водились твари, встретить которых сейчас можно лишь в легендах. Не знаю, кем был я в ее представлении — подозреваю, что каким-нибудь злобным индейским демоном, искусно притворяющимся человеком — знаю только, что она старалась избегать любых контактов со мной. Она (и это вторая из ее положительных черт) боялась меня, но боялась правильно. Она не паниковала, а, трезво оценивая опасность, вела себя так, чтобы свести эту опасность к минимуму. Некоторых учеников ШАД, когда они слишком забывались, мне приходилось слегка встряхивать и приводить в чувство, Марту — никогда.