На такие доводы посетителей Ольга Порфирьевна строго отвечала, что если бы жизнь Таисии Кубриной сложилась на чужбине достойно и неординарно, то на родине об этом уж как-нибудь стало бы известно. Вера Брониславовна ни в какие объяснения не вступала, тут же переводила разговор на другую тему. Но Колоскову она ответила с глубочайшей печалью:

— Эта женщина причинила Вячеславу Павловичу много горя. Мне трудно о ней говорить, но вам я расскажу. Вы добрый, внимательный, сердечный человек… — Колосков не знал, куда деваться от смущения. Она прерывисто вздохнула. — Фу ты, как волнуюсь! С чего же начать? С самого Кубрина? Муж о нем часто вспоминал, их связывали сложные отношения. Владелец Путятинской мануфактуры был сделан из того же теста, что и Савва Морозов, Савва Мамонтов или Щукин. Эти трое были большими оригиналами. И Никанор Кубрин тоже, на свой образец.

Пушков не раз говорил мне, что русское купечество за короткий срок, отпущенный ему историей с конца восемнадцатого века по начало нашего, двадцатого века, словно бы торопилось выработать яркий тип чисто русского самодума, самовластителя, самодура. Русский купец походил на русского барина своими сумасбродными причудами, и, хотя отличался от барина деловитостью, в нем не было западной буржуазности, самоуверенного практицизма. Вячеслав Павлович любил сравнивать фантазии американских миллионеров с теми причудами, на которые швырял деньги русский купец. Выходило, что у американца непременно есть свой эгоизм, а у Тит Титычей — чистая бескорыстная блажь.

Никанору Пантелеймоновичу Кубрину русские невесты не подходили. Он укатил жениться в Италию и действительно воротился очень скоро с супругой-итальянкой. Чтобы она не тосковала по южной теплой родине, Кубрин выстроил в Путятине дом — точную копию какого-то знаменитого палаццо во Флоренции. Строили дом мастера-итальянцы, мрамор возили из Италии.

Красавица итальянка умерла родами. Говорила, что у себя в Италии она была служанкой в трактирном заведении, где ее и увидел Кубрин.

Когда молодой художник Пушков впервые попал в этот дом, итальянки давно уже не было в живых. Как-то Вячеслав Павлович спросил хозяина, зачем он, сооружая флорентийское палаццо, заставил строителей выкопать такие глубокие подвалы, в хозяйстве вовсе не нужные.

«А как же без погреба? — усмехнулся Никанор Пантелеймонович. — Уж не думаешь ли ты, что итальянцы живут без припаса, на фу-фу? У них подвалы поболе наших. Они жаднее нас, старой жилетки не выбросят. Поехал бы да поглядел, какие они запасливые…»

Кубрин слов на ветер не бросал. Он дал Вячеславу Павловичу деньги на поездку в Италию с единственным условием: произвести обмер подвалов во всех примечательных зданиях. Капризное купеческое условие художник выполнил со всем педантизмом, на какой только был способен. Кубрин не глядя сунул его отчет в шкаф и забыл про все подвалы на свете. К Вячеславу Павловичу этот самодур был по-своему привязан, помогал ему и дальше — до того дня, как художник отказался продать портрет Таисии…

Вера Брониславовна достала из сумочки крохотную, с ноготь, баночку настоящего вьетнамского бальзама «Золотая звезда», протерла бальзамом виски и ноздри.

— Это меня укрепляет. — Она предложила бальзам Ольге Порфирьевне и Колоскову.

Они поблагодарили и отказались: баночка была уж очень мала.

— Муж писал «Девушку в турецкой шали» в доме Кубрина, — продолжала Вера Брониславовна. — В том зале, где сейчас размещена экспозиция по истории Путятинской мануфактуры. Потом он увез портрет в Петербург и не собирался его выставлять. Но следом явилась Таисия и настояла, чтобы «Девушка в турецкой шали» была выставлена. Дочь Кубрина привыкла, чтобы все ее желания исполнялись и все сумасбродные поступки сходили с рук. Она стала появляться на выставке, накинув на плечи турецкую шаль, стоившую, кстати, баснословных денег. Дурацкие слова насчет ее сходства с Настасьей Филипповной толкнули Таисию на всяческие скандальные выходки. Вячеслав Павлович очень страдал. Он был человеком самых строгих правил и любил Таисию, но Кубрин на его официальное сватовство ответил самым грубым отказом. Вот, собственно, и весь роман художника с девушкой в турецкой шали. Однако Таисия распускала о себе и Пушкове самые невероятные слухи. Вячеслав Павлович никогда не рассказывал о причине разрыва с Таисией, но разрыв был ужасный. Целый год он не мог взять в руки кисть, не мог даже войти в мастерскую. Потом спрятал портрет Таисии и никому никогда не показывал.

Вера Брониславовна закрыла лицо руками.

— Дайте мне собраться с силами. Доскажу все, как на духу.

— Может быть, не надо? — участливо спросила Ольга Порфирьевна.

— Доскажу! — Голос Веры Брониславовны был непреклонен. — Из жизнерадостного, общительного человека мой муж превратился в неистового отшельника. Не было на свете человека добрее его, но он мог иной раз обидеть более жестоко, чем самый бессердечный эгоист. Ему всегда было безразлично, что он ест, имеется ли вообще в доме корка хлеба. Но иногда он мог раскричаться из-за жесткого мяса, подгоревшей картошки… И все эта женщина…

— Да уж, — посочувствовал Колосков, — досталось бедняге.

Ольга Порфирьевна поймала руку Веры Брониславовны, крепко сжала. Прежде вдова художника никогда не жаловалась, что ей жилось с ним не сладко. Вера Брониславовна вышла замуж за Пушкова в середине двадцатых годов, ее портретов он не писал. Он увлекся старой уходящей Москвой, спешил запечатлеть улочки, дворы, церкви, Москву-реку и московские типы.

Машина подъезжала к городу.

— Обратите внимание! — похвастал Колосков. — Слева, в сосновом бору, — новые корпуса городской больницы. Построили, не срубив ни единого дерева.

— Как мне нравится в вас это… — Вера Брониславовна словно бы искала слово подороже, — это чувство любви к своему городу, к дивной северной природе. Вячеслав Павлович был бы счастлив увидеть, с каким вкусом обновляется Путятин. Вы уж, пожалуйста, проследите за точнейшим исполнением вашего сегодняшнего решения…

— Все будет в порядке! — заверил Колосков. — Творчество Пушкова опошлить не позволим!

Ольга Порфирьевна восхитилась. Даже в расстроенных чувствах Вера Брониславовна не забыла о главном деле своей жизни — беречь память мужа.

Колосков попрощался с дамами возле горсовета, где уже никого не было, кроме дежурного милиционера. Шофер повернул на Пушкинскую, к гостинице.

— Я совершенно разбита, — сказала Вера Брониславовна потихоньку от шофера. — Путятинское гостеприимство мне не по силам. Завтра я наверняка не поднимусь с постели.

— Полежите! Непременно полежите! — возбужденно зашептала Ольга Порфирьевна. Она получила отсрочку еще на один день.

Шофер собирался и ее довезти до музея или до квартиры, но Ольга Порфирьевна категорически отказалась:

— Я не такое большое начальство, чтобы кататься по городу да еще после работы на персональной машине председателя горсовета!

Ольга Порфирьевна проводила Веру Брониславовну до дверей гостиничного номера, а выйдя на улицу, остановилась в раздумье: куда ей прежде направиться — в музей или в милицию.

Не шедевр Пушкова — бездарная копия, грубая мазня примитивиста! Как она могла очутиться у Таньки в комнате?

За окошком мелькнула Танька. Она мчалась из летней кухни в палисадник, держа наперевес дымящуюся сковороду. В окно залетел дразнящий запах жареной колбасы. Откуда взялась в доме колбаса за день до зарплаты?

Володя поддернул сползающие тренировочные штаны и направился в палисадник. Там у Киселевых была летняя столовая — некрашеный стол пятигранной формы, обнесенный вокруг жиденькой лавкой. Нырнув в густую сирень, Володя увидел в просвете меж плотной листвы не юные лица Танькиных одноклассников, — над некрашеным столом торчали три бороды: рыжая, черная и цвета пеньки.

— А… Вот и хозяин! — без особой радости объявил обладатель пеньковой бороды, только что закончивший делить ножом яичницу с колбасой на четыре равные доли. — Хозяюшка, тащи-ка пятую вилку и четвертый стакан!