Сэрен, казалось, уснул крепко, и она тихонько высвободила руку. Но, как только собралась заняться делом, он открыл глаза, и взгляд его остановился на распущенных волосах Марен и на ее заплаканном лице.

— Не плачь, Марен, — сказал он. — Вы с Дитте прокормитесь. Но если хочешь порадовать меня… убери свои волосы, как тогда… когда мы шли с тобой к венцу. Слышишь, Марен?

— Да мне же не причесаться так самой, — отнекивалась старая женщина и снова расплакалась. Все теперь волновало ее до слез. Но Сэрен настаивал.

Тогда Марен кинулась в поселок со всех ног, — чтобы не оставлять больного одного надолго, — и упросила женщину, которая обыкновенно убирала невест к венцу, уложить ее седые волосы, как полагалось — тремя буклями. Вернувшись, она застала Сэрена в большом волнении, но, увидев жену, он сразу успокоился и долго лежал, глядя на нее. Она сидела у постели мужа, держала его за руку и плакала. Грудь Сэрена тяжело подымалась и опускалась.

И вдруг он сказал так громко, как давно уже не говорил:

— Мы с тобой делили и горе и радость, Марен. Теперь конец. Будешь ли ты верна мне на то время, что тебе еще остается быть здесь?

Он приподнялся на локте и пытливо поглядел ей в лицо.

Марен вытерла затуманенные слегами глаза и ответила ему преданным, любящим взглядом, а затем медленно проговорила:

— Никогда никого другого не было в моем сердце и никогда не будет. Сам господь тому свидетель. Можешь смело положиться на меня, Сэрен.

Сэрен упал головой на подушку и закрыл глаза. Вскоре его рука выскользнула из руки Марен.

После смерти Сэрена туго пришлось двум осиротевшим обитательницам Хижины на Мысу. Как ни слаб был старик, но все же кое-что зарабатывал и вообще служил им опорой в жизни. Теперь в доме не стало хозяина, — не стало их кормильца. Марен приходилось быть не только как можно экономнее, чтобы сводить концы с концами, но и самой добывать средства к жизни на двоих, а это было для нее делом непривычным.

Почти все, что в свое время получил Сэрен за свой пай, как совладелец лодки и снасти, они прожили: на похороны ушли последние средства. Соседи знали наперечет все имущество Сэрена, и некоторое время — до похорон и после — многие усердно занимались подсчетами, не сходясь лишь в одном пункте: куда девались те двести далеров, «раз навсегда» выплаченные за ребенка? Да, на что они пошли? Нового старики ничего не купили, и Сэрен упорно отказывался вложить деньги в приобретение донного невода — новейшей рыболовной снасти, испытанной уже в разных местах и, по слухам, несравнимой ни с какою другою. Рассказывали, что с таким неводом некоторым рыбакам удавалось в одну ночь покрыть все расходы по его приобретению. Сэрен, однако, не пожелал дать денег, и так как никогда не случалось, чтобы в течение жизни одного поколения дважды появлялась в поселке такая крупная сумма, то местные рыбаки продолжали пользоваться старым неводом.

Известно было только то, что деньги не были вложены в какое-либо дело и не проедены. Старики нисколько не изменили своего прежнего образа жизни, а если бы они промотали те двести далеров, — люди уж пронюхали бы. Словом, можно было предположить одно: Марен припрятала денежки для девчонки, чтобы та не осталась бы на мели после смерти обоих стариков. Вообще разговоров о старухе с девочкой было немало — главное, насчет того, как и чем они будут кормиться, дальше этого интерес к ним не простирался. Ведь в семье были взрослые дети, которым полагалось взять на себя все заботы. Двое-трое из них были на похоронах, но, конечно, они явились главным образом затем, чтобы выяснить — не осталось ли какого наследства, и сразу уехали, как только покойника предали земле. Похоже было, что они постарались замести за собой следы; во всяком случае, они и не подумали взять к себе старуху с ребенком, и Марен вряд ли даже узнала толком, где они живут. Она-то, впрочем, и не печалилась о том, что потеряет их след, так как чувствовала, чего можно ожидать от деток, когда те повернутся спиною к родительскому дому. И пусть лучше зарастут для них травою все тропы к этому дому — лишь бы только Дитте была с нею! С этих пор они остались вдвоем на белом свете.

— Все-таки они могли бы помогать хоть немножко, — говорили Марен соседки. — Как-никак, они ведь тебе родные дети!

— Ну, чего там! — отмахивалась Марен.

Конечно, она выносила их в своем чреве, и нелегко ей было родить восьмерых детей. Но, пожалуй, и им не много радости принесла жизнь, раз они не чувствовали себя хоть чем-нибудь обязанными родной матери. Да, недаром говорится: «Одна мать может выкормить восьмерых ребят, но кто слыхал, чтобы восемь ребят кормили одну мать?» Нет, Марен довольна была и тем, что они жили на отлете, не вертелись вокруг нее и не совали нос в ее дела.

Чтобы добыть деньжонок на житье, она пыталась продать хижину и клочок дюн, но покупателей на них не нашлось. Тогда она сдала почти весь дом одному семейному рабочему, оставив себе лишь одну комнатку и уголок в кухне. Устроившись таким образом, Марен подбила себе и девочке деревянные башмаки железными гвоздиками с плоскими шляпками, достала суковатую палку Сэрена и, потеплее одевшись сама и закутав Дитте, стала обходить соседей.

Каждый день, во всякую погоду, они с раннего утра обходили хижину за хижиной, хутор за хутором. Марен приблизительно знала, кому и что чинил в свое время Сэрен, — теперь настала пора получить за работу. Но она не требовала своего, как другие, а только становилась у порога и, выдвинув вперед девчонку, теребила длинный кожаный кошель, какие в ходу у рыбаков, и затягивала свою песню — почти одну и ту же у каждого порога:

— Да благословит бог ваш труд и вашу пищу… и всех вас! Трудные пошли времена, ох!.. И на все нужны деньги, ох! Дорого стало жить, да и старость одолевает. И все-то купить нужно — и сальца и сольцы, как говорится, все до последней крупинки, право слово! Как же быть старухе без деньжонок?..

Когда Марен «пошла по миру», как говорили люди, то хотя большинство их было в долгу у Сэрена, — все же с ней и с ребенком обходились, как с нищими. Частенько заставляли их дожидаться в сенях или за порогом чистой комнаты в то время, как другие то и дело шмыгали мимо нее. Ничем нельзя так унизить человека, указать ему «его место», как заставить его, без особой нужды, постоять за порогом. А если человек и тогда не почувствует своей зависимости, — у него, стало быть, в голове не все-ладно.

Марен свою зависимость от других чувствовала так сильно, что внутри у нее все кипело, но она не смирялась с этим, а, напротив, ожесточалась. Она была достаточно умна, чтобы не показывать этого, всячески крепилась и, как ни была стара, запасалась понемногу новым опытом. А быть может, ребенок молодил ее дух настолько, что она легче приноравливалась к обстановке.

Вот, стало быть, как обходятся с нею люди, когда она стала нуждаться в их помощи. А когда с теми же людьми случалась беда или им требовалась какая-нибудь помощь с ее стороны, они вели себя совсем по-другому. Тогда они вскачь мчались за нею, нередко среди ночи стучали кнутовищем в ее окошко и не отставали, пока она не соглашалась поехать с ними — помочь им.

Марен была умна и неплохо соображала. Она просто не пользовалась своими способностями — раз нужды в этом не было. Пока Сэрен был с нею и все держал в своих руках, к чему было ей размышлять да рассуждать? «Нехорошо, если у руля стоит не один, а двое» — это старая рыбачка отлично знала и лишь в самых серьезных случаях прикладывала к рулю и свою руку, — впрочем, чаще всего тайком, незаметно для Сэрена.

Он прозвал ее «пустоголовой» и в последний раз назвал ее так всего за неделю до своей смерти. Желая утешить ее, Сэрен сказал тогда: «Увидишь, все уладится, Марен. Только не будь такой пустоголовой».

И тут Марен в первый раз в жизни запротестовала. Пришлось Сэрену напомнить ей о Сэрине.

— Разве тогда ты не проглядела того, что всякому в глаза бросалось? Разве не пичкала девчонку зеленым мылом да керосином, думала, что у нее опухоль?