«Комиссар, - спросил я его, - слушай-ка, а что, ночью кто-то приходил? Или мне приснилось?» - «Приходил, - спокойно ответил Тим. – Пиздец к тебе приходил. Я сказал, чтоб нахуй шел». – «А он?» - «Ну и пошел!» И мы опять заржали, как ненормальные.

В этот понедельник наши школы, моя и комиссарова, понесли тяжелую утрату. Мы забили на них самым неприличным образом.  Ближе к полудню все-таки встали, убрали кровать и прошлись по даче трудовым десантом. Я подмел пол, Тим вымыл посуду и свалил остатки макарон дремучей поселковой псине… Отлепиться друг от друга мы просто не могли, так и ходили, как два идиота, то и дело переглядываясь и улыбаясь. Тут у него тоже было полно моделек – всякие ракеты, луноходы и прочая космическая хрень. «Эх ты, Риварес, - сказал я ему, - не мог что путное собрать, пулемет хотя бы. Пиночет придет, а ты ему что? Луноход?»  «Не придет, - широко улыбнулся Тим. – Венсеремос, чувак!»

Были три мысли, которые меня очень неприятно грызли. Первое: не сойдет ли с ума моя матушка, потому что ясно, что сегодня я никаким боком в Питере не окажусь.  Второе – не сильно ли вломят Тиму за прогул. Ну и третье – хорошо бы, конечно, все-таки купить билет, хотя бы на завтра, пока деньги остались. А еще на ночь Мэри обещала меня точно впустить.  Все это я довольно сбивчиво изложил Тиму, тот недобро и как-то криво усмехнулся и пообещал, что все будет хорошо. И с ним, и со мной, и вообще. Так что я могу расслабиться, сейчас доберемся до Москвы, купим этот чертов билет – а нет, так он меня на самолете отправит – раз мне так невтерпеж.  Я бы, конечно, предпочел, чтобы билетов было два и комиссар вернулся со мною вместе… Но кто ж меня спросит, когда МГИМО и все прочее.

Билеты оказались только на завтра. И отлично, и слава богу! Я позвонил матери на работу по межгороду, сказал, что опоздал на поезд, что со мной все ок, ну и люблю-целую, скоро буду.  А потом мы шлялись с Тимом по Москве весь остаток дня, на каком-то бесконечном бульваре курили одну сигарету на двоих, наплевав на условности, где-то пили кофе, а вечером я его уговорил поехать к Мэри вместе со мной. Комиссар посмотрел на меня, как на полного придурка, и… согласился. Еще бы не согласился – я вообще не представлял, как это возможно – проститься и разойтись в разные стороны, мы с комсоргом будто намертво схлопнулись, срослись – не хуже платоновских двухголовых людей. Мы поехали вместе, захватив по дороге бухла, хлеба и сыра, Чуда с обожанием вилась вокруг того самого легендарного комсорга, а потом  мы спали вповалку на каких-то пенках-спальниках. И всю ночь я прижимал к себе этого психа, но да будет стыдно тому, кто подумает об этом дурно! А утром Тим проводил меня на вокзал, посадил в сидячку и улыбаясь отсалютовал в окошко. «Венсеремос, камрад!» Я уехал с одной-единственной мыслью, что вечером он мне позвонит, а на следующие выходные будет в Питере. Но он не приехал.  Что-то не вышло у него. Я еще пару раз приезжал в Москву… А потом перестал.

17.

В следующий раз я увидел его спустя много лет. Развалился Советский Союз, республики разбежались в разные стороны, комсомол упразднили за неимением комсомольцев, партия и народ категорически перестали быть едины. Папенька мой успел основать недурную  фирму на стыренные капиталы, я закончил МГИМО и работал у него пиарщиком. И заодно организовывал избирательную кампанию. Потом папенька получил пулю в тыкву, Василий достался мне по наследству (лихие девяностые, чо). После похорон я нанял хорошего коммерческого директора, взял отпуск  и месяц пил без просыпу. Очнулся в пустой квартире, в распахнутые окна надрывно гудела весенняя Москва. Мы давно перехали на Кутузовский, после нашего тихого переулка я с трудом привыкал, а потом все время было ни до чего, работал сутками, вываливался ночью из машины и падал рожей в койку. Мать загорала в своей Испании и не думала возвращаться, у нее завелся там какой-то мачо-мучачо, с лихими кавалерийскими усами. Художник, вроде. Ну, хер бы с ним. Я поднялся со смятой постели, подошел к окну, прикрыл фрамугу. Кутузовский был исчерчен огнями, мелькающими машинными и неподвижными - фонарей, вечерело. Жажда мучала неимоверно, я порылся в баре, нашел бутылку боржоми, выпил ее залпом. Сидеть в пустой квартире не хотелось, пить я уже не мог, поэтому умылся, надел джинсы, старую пилотскую куртку и поплелся на улицу, погулять, типа. Мобильный включать не стал, сто лет без меня обходились и еще обойдутся.

Оказалось, за тот месяц, что я просидел дома взаперти, в город прочно пришла весна. Ветер был теплым, влажным, на газонах пробивалась новая трава. Снега нигде не осталось, дороги высохли. Я разулыбался, сам не зная, чему, отросшие волосы растрепались. Я их обычно в хвост завязываю, а тут поленился, заправил за уши.

Жалко, что теперь уж недостаточно запаха весны, чтобы все стало хорошо. Время - потешная штука.

Знакомое название смотрело на меня с подмокшей и завернувшейся афиши. Она была отпечатана кое-как, наверное реклама какого-нибудь мелкого полуподвального клуба, их сейчас много развелось. “Ондатры”, ну да. С флаером скидка.

Флаера у меня никакого не было, иначе я бы знал, что это такое. Я перечел надпись, порылся по карманам куртки, нашел какую-то мелочь и пошел добывать себе билет. Сам не знаю, зачем.

В клубе было тесно, накурено, толклись странные, дурно одетые люди. Сцена пустая, торчат микрофоны, ударная установка. Я притырился за стойку, взял себе еще минералки с кофе и закурил. Концерт все не начинался, я высадил еще две сигареты, колупал коричневую кожу рукава, потом махнул на все и спросил коньяку. Наверняка “Ондатры” поменяли солиста, времени прошло много. Можно было бы спросить у бармена, но я не решился, сидел, как приклеенный и ждал чего-то. Очередная сигарета погасла и я закурил новую, потом нашарил в кармане зажим, собрал лохмы в хвост. Потом распустил. Понял, что веду себя, как девка, покраснел, выпил залпом вполне годный Мартель, устыдился еще сильнее. Хорошо, что сел в углу. Надо, конечно, встать и уйти. Не позориться. Что я ему скажу. Еще пять минут и пойду.

Тут Сашка вышел на сцену, включился белый яркий свет и все захлопали.

Он постригся. И как-то подрос что ли. Пять лет прошло. Или шесть. Футболка с ондатром, кожаные штаны, морда глумливая и вдохновенная. Я чуть не ломанулся на сцену, но опомнился. Потом наверное был концерт, я не очень помню. Что-то они там пели, играли. После первого отделения надо было идти здороваться, я понял, что прилип к стулу и ничего не могу. Гонтарев непринужденно трепался в микрофон, шутил с залом. Я в конце концов додумался, спросил еще коньяку, распотрошил ежедневник. написал записку и послал на сцену. Может, он меня не помнит. Пять лет. Или шесть. Долгий же срок.

***

Вообще я люблю Москву. По сравнению с Питером, здесь зелено, просторно и просто. Московские девки куда отвязнее питерских, все же чувствуется отсутствие достоевщинки и постоянной нордической психопатии, портящей самых милых жителей моего города. Ну и снобов здесь поменьше. Мы всегда с радостью срывались с места, если нас звали поиграть в Москве, сорвались и сейчас.

Первый раз, когда я приехал сюда… после всего... мне было не то чтобы тяжело… Сказать по чести, вся эта история к тому времени как-то забылась, заросла, возможно, я слишком убился во время внезапного первого бегства комиссара, и второй раз уже как-то легче сошло. Ну и выросли мы, конечно, столько воды утекло, жизнь сменилась полностью. У меня уже был за спиной институт, заканчивалась ординатура, раза два или три мое сердце было покорено, потом сокрушено… но до честного создания семьи так дело и не дошло ни разу. Зато сколотилась крепкая банда, костяк ее составляли старые добрые “Ондатры”, мы даже получили определенную известность в узких кругах. В общем, играли уже не только себе в убыток, но умудрялись как-то окупать затраты на репетиционные базы, на инструменты и на пиво после сейшенов. Вианычу бы, наверное, понравилось то, во что мы выросли, но Вианыч уже года четыре как завязал со всем этим делом, отошел от тусовки, по слухам, женился-остепенился, а на прощание сказал мне, своему ученику: “Знаешь, Сэн, на самом деле все, чему я тебя тут учил, - такая хуйня! Вырастешь, вспомнишь мои слова”. Я вырос, слов его не забыл, но басуху не бросил. И вот уже в который раз нас позвали посейшенить в Москве. Концертов обещали даже два: мы влетели в сет-лист какого-то очередного фестиваля с очередным забойным названием - не то “Рок против наркотиков”, не то “Лето против зимы” - в общем, что-то против чего-то. Судя по всему, устраивали его провокаторы и штирлицы, пробравшиеся в Комитет по делам молодежи и тихонько разбазаривавшие казенные денежки, потому что нам оплатили билеты, обеспечили полный райдер и даже обещали какие-то бонусы. А победителя этого фестиваля ждал главный приз - бесплатная запись диска чуть ли не на “Мелодии”. В общем, конечно, мы подорвались я даже ради этого специально менялся сменами. Вдобавок нам удалось замутить сольничек в подвальном клубе “Ф.” - и это было очень хорошо, ведь билеты нам и так купили. Глупо, конечно, до седых волос ходить в “молодых и перспективных”, но такова уж специфика этих проплаченных фестов: совсем уж детей они ставить боятся, а на “старперов” обычно не хватает денег и понтов. В общем-то, парни мои тоже любили выезды “в пампасы”, тем более что по прериям Москвы бегало немало хорошеньких козочек, так что музыканты вовсю чувствовали себя рок-звездами и ни в чем себе не отказывали. А мне просто нравилось гулять по Москве. Никаким образом мне бы не удалось сейчас найти ту самую вписку, куда притащила меня Чуда, я даже не знаю, что там было дальше с ее лучезарными хозяевами, может, они и заглядывали на наши сейшена, но никак не объявлялись. А Тим исчез, исчез совсем. Как сон, как утренний туман, в буквальном смысле слова. По старой памяти, я вспоминал мой первый приезд в Первопристойную, но уже без фанатизма и нервов, так что когда вагон остановился и мы вывалились на перрон, все, что меня волновало, - это не забыл ли кто из “Ондатров” по пьяни паспорт в вагоне и встретят ли нас на вокзале девушки Летневы. У сестричек Летневых, наших преданных фанаток, мы и вписывались раз за разом, привозя им из Питера коробки суворовского печенья и оставляя после отъезда горы стеклянной тары.