В 30-е годы действительность коснулась Пастернака своими разными сторонами. Он выступал на Первом съезде советских писателей (1934) и Международном конгрессе писателей в защиту культуры в Париже (1935). Он пережил трагическую гибель своих новых друзей, грузинских поэтов Паоло Яшвили и Тициана Табидзе, и еще многое, что позднее назвал «шигалевщиной тридцать седьмого года» («Люди и положения»). Поэзия Пастернака после «Второго рождения» испытала пору затяжного кризиса. Творческая работа переместилась в прозу (во многом потом утраченную) и в область перевода. Поэтический кризис был преодолен уже перед самой войной и в ходе ее, когда начала разворачиваться поздняя лирика Пастернака, набравшая мощную силу в конце 40-х и в 50-е годы.

Впрочем, была кратковременная поэтическая вспышка 1936 года. Тогда-то, в стихотворении «Все наклоненья и залоги...», Пастернак попытался поэтически определить, как и во что трансформировалась для него идея жизни-сестры.

Прекрасно сказано здесь о мировосприятии, выраженном в книге «Сестра моя - жизнь»:

Казалось, альфой и омегой Мы с жизнью на один покрой; И круглый год, в снегу, без снега, Она жила, как alter ego, И я назвал ее сестрой.

Землею был так полон взор мой. Что зацветал, как курослеп С сурепкой мелкой неврасцеп, И пил корнями жженый, черный, Цикорный сок густого дерна, И только это было формой. И это - лепкою судеб.

Трудно средствами литературоведческой прозы так же точно сказать о полном, поистине «неврасцеп», слиянии предмета и выражения, действительности и образа, когда невозможно да и не нужно определять, что «первее» - мир, породивший небывалое воодушевление поэта, или само воодушевление, по-своему, заново формирующее мир. И другое дело, что в контексте стихотворения «и только это» несет самокритичный оттенок известной ограниченности, теперь признаваемой поэтом.

«С тех пор все изменилось в корне,//Мир стал невиданно широк»,- пишет далее Пастернак. Жизнь отделялась от слова со значением полного родства (alter ego, сестра), не умещалась и обесценивалась в нем, переставала быть слитным понятием-образом. «Пепел рухнувших планет» (новое измерение мира) и порождаемые им «скрипичные капричьо» искусства сохраняли связь больше на внешнем, профессионально-художническом уровне «мастерства»: «Талантов много, духу нет». Возникла нужда в новом слове, новом «ядре», посредством которого восстановилась бы связь с миром, исполненным небывалых потрясений, и получила бы оправдание по-новому, исторически акцентируемая судьба Поэта.

Тебя пилили на поленья В года, когда в огне невзгод В золе народонаселенья Оплавилось ядро: народ.

Не выставляй ему отметок. Растроганности грош цена. Грозой пади в объятья веток. Дождем обдай его до дна.

Не умиляйся,- не подтянем. Сгинь без вести, вернись без сил, И по репьям и по плутаньям Поймем, кого ты посетил.

Пастернак не включил эти стихи в свое основное собрание. Тема народа в развернутом, «названном» виде не вошла в его лирику, и само прямое обращение к ней в условиях 30-х годов, даже закрепленное в таких сильных стихах, еще

не есть свидетельство ее органичности. Органичнее и безусловнее для Пастернака внутренняя трансформация и дальнейшее углубление лирического «я» за счет незримого, но прочного включения народа в разряд краеугольных основ целого бытия, поэтическим аналогом которого и является самосознание художника, его внутренний мир. Лучше всего сказал об этом Пастернак в том же 1936 году, в письме к Тициану Табидзе от 8 апреля: «Забирайте глубже земляным буравом без страха и пощады, но в себя, в себя. И если Вы там не найдете народа, земли и неба, то бросьте поиски, тогда негде и искать». Поздняя лирика Пастернака, во всяком случае одно из главных ее направлений, пойдет по этому пути.

Сестра моя - жизнь... Поздний Пастернак уже не скажет так. Но в ряду основополагающих категорий его философско-поэтического сознания в качестве центральной и всеобъемлющей останется - жизнь. Жизнь в единстве субъективно-неповторимого и общечеловеческого, жизнь наличная, реально существующая, в противовес абстракциям и гаданиям («человек рождается жить, а не готовиться к жизни»). Не сестра, а высший дар, взывающий к ответному нравственному действию. Так продолжится, обновившись, центральная идея Пастернака, получившая в поздней лирике полновесное и тоже обновившееся поэтическое воплощение.

Но сначала о поэмах 20-х годов, произведениях эпических. Первая из них - «Высокая болезнь» - по времени примыкает к «Темам и вариациям», а последняя - роман в стихах «Спектор-ский» - завершалась непосредственно перед «Вторым рождением» и во многих отношениях предваряла его.

«ЗАПИСЬ со многих концов

РАЗОМ»

Принципы поэтического повествования

реди многих версий, сопровождавших

Пастернака, была устойчивая версия о его

mSM глухоте к истории. Он-де слышал, как трава растет (это он на самом деле слышал), но он не слышал времени, не понимал его. Исключение - поэмы «Девятьсот пятый год» и «Лейтенант Шмидт», приблизившие его к Маяковскому. Пастернак сближения с Маяковским не принимал и даже, вопреки некоторым фактам, ссылался на то, что Маяковский поэм его не любил, а любил «Поверх барьеров» и «Сестру мою - жизнь». Тем самым как бы давался лишний шанс в пользу упомянутой версии: и Маяковский, оказывается, считал исторические поэмы не делом Пастернака. Кроме того, Пастернак, не раз протестовавший против преувеличения его роли в поэзии и шума вокруг его имени, сам в какой-то мере противодействовал рассмотрению его творчества в широком общественно-историческом аспекте. Особую Роль здесь сыграло и то, что его «тихая» (по слову Н. Асеева) философия, не претендовавшая

на переворот в умах, была отлична от той, которая резко заявила себя в поэзии 20-х годов. Однако в этой «философии тихой», наряду с другими ее составными, очевидна мысль историческая и остро современная. Пастернака глубоко волнует вопрос о личности в ее взаимоотношениях с историей, о судьбе личности в революционную эпоху. «Высокая болезнь» (1923, концовка 1928), «Лейтенант Шмидт» (1926-1927), «Спек-торский» (1925-1930) знаменуют последовательные этапы в постановке этого вопроса и раскрывают разные его грани. Роман в стихах «Спекторский» стоит в этом ряду как произведение наиболее сложное и во многих отношениях итоговое для всего пути Пастернака 20-х годов.

Философско-историческая мысль Пастернака конфликтна в самой основе, и она неотделима от мысли эстетической, от его взгляда на феномен искусства.

Искусство, писал Пастернак в «Охранной грамоте», «интересуется не человеком, но образом человека. Образ же человека, как оказывается,- больше человека». Человек в искусстве (образ человека) выражает сокровенную сущность жизни, художник общается с людьми, воспринимающими его искусство, посредством вскрытия глубинных и вечных (без кавычек) основ бытия. Пастернак опасался, что «прикладная широта», предпочтение временных, злободневных интересов может увести художника с его пути. В категорически подчеркнутом виде это выражено в такой неожиданной формуле: «Чем замкнутее производящая индивидуальность, тем коллективнее, без всякого иносказания, ее повесть» («Охранная грамота»). Конкретнее о том же - в статье о Шопене: «Шопен реалист в том же самом смысле, как Лев Толстой. Его творчество насквозь оригинально не из несходства с соперниками, а из сходства с натурою, с которой он писал. Оно всегда биографично не из эгоцентризма, а потому, что, подобно остальным великим реалистам, Шопен смотрел на свою жизнь как на орудие познания всякой жизни на свете и вел именно этот расточительно-личный и нерасчетливо-одинокий род существования». Искусство не устанавливает, а стирает исторические перегородки, «лирическая истина» (в широком смысле) - это образ целого человечества, сложившегося из поколений.

Значит ли это, что искусство отворачивается от истории как процесса, всецело оставляет историю героям, людям действенного, практического взгляда на жизнь? Нет, не значит, хотя момент определенного разведения искусства и истории у Пастернака налицо. «...Поэзия моего пониманья все же протекает в истории и в сотрудничестве с действительной жизнью»,- сказано в «Охранной грамоте». Идея долга, ответственности перед историей безусловно близка Пастернаку,- только в искусстве она осуществляется по-своему. «Начало гениальности, подготовлявшее нашу революцию как явление нравственно-национальное... было поровну разлито кругом и проникало собой атмосферу исторического кануна. Этот дух особенно сказался во Льве Толстом...» («Поездка в армию»). В собственной «Сестре моей - жизни» Пастернак видел внутреннее созвучие революционной эпохе. Действует принцип внутренней аналогии, для зрелого Пастернака - обязательно под знаком нравственного содержания. Искусство и история говорят на разных языках, но могут идти в одном направлении и иметь сходные дальние цели. Гармонии здесь нет - есть сложное, противоречивое, драматическое взаимодействие.