Прекрасная клиника, скрытая от глаз — одно это способно напугать кого угодно.

Энджи привезла Хелен в клинику «Де Вальдо» в тот же день. Хелен при этом так не повезло (Энджи на это и надеялась), что она попала в руки доктора Ранкорна, маленького, толстенького, пожилого человека с огромными линзами очков, через которые он внимательно рассматривал самые интимные места Хелен, а своими короткими толстыми пальцами слишком долго (или так, во всяком случае, показалось Хелен) прикасался к ее телу. Но что могла сделать бедная беззащитная девушка? Ей казалось, что, отдав себя в руки «Де Вальдо», она утеряла безвозвратно и достоинство, и честь, и все права: ей казалось, она не имела права оттолкнуть толстые пальцы доктора Ранкорна. Она не заслужила ничего лучшего, кроме этого липкого прикосновения. Разве она не решала участь ребенка Клиффорда, даже не поставив его в известность? Разве она не преступала закона? Как ни посмотреть, она была преступницей, и водянистые глаза доктора Ранкорна из-под толстых стекол подтверждали это.

— Значит, мы не хотим оставлять маленького вторженца внутри нас? — спросил доктор Ранкорн гнусавым, астматическим голосом. — В десять часов утра мы начнем возвращать вас к нормальному состоянию! Для такой красотки, как вы, недопустимо терять ни дня своей цветущей юности!

Маленький вторженец! Ну что ж, он был недалек от истины: именно так ощущала Хелен присутствие Нелл внутри себя. Но все же это слово заставило ее поежиться. Она ничего не сказала в ответ. Она понимала, что полностью зависит от воли доктора Ранкорна и его жадности. Вне зависимости от назначаемой им цены его клиника всегда была полна клиентами. Если он «делал» вас завтра, вам «везло», но везло и доктору Ранкорну. Впервые в жизни Хелен чувствовала острую необходимость, впервые действительно страдала — и поэтому держала язык за зубами.

— В следующий раз, когда вам вздумается повеселиться, малышка, не шалите так. Вы были очень неосторожной девочкой. Сегодня на ночь вы останетесь в клинике, так что мы за вами проследим.

Какая кошмарная то была ночь! Хелен никогда ее не забудет. Пушистый желтый ковер, бледно-зеленая ванная, телевизор и радио ничего не смогли изменить в общей отвратительной обстановке этого места. Ей пришлось позвонить Клиффорду и опять солгать.

Было шесть вечера: Клиффорд в Леонардос вел переговоры о покупке картины неизвестного мастера флорентийской школы с делегацией галереи Уффици. Клиффорд имел серьезные основания предполагать авторство Боттичелли. Он готов был переплатить, но не настолько, чтобы итальянцы заподозрили в картине большую ценность, чем полагали. Иногда итальянцы, избалованные культурным изобилием своей страны, упускают из-под носа нечто удивительное и экстраординарное.

Глаза Клиффорда были голубее, чем обычно; он откидывал со лба густую прядь волос, которые носил длинными, по молодежной моде того времени; а разве тридцать пять — это еще не молодость? Он носил джинсы и заштатную рубашку. Итальянцы, чинные и пожилые, демонстрировали культуру своей нации приличными костюмами, золотыми кольцами и драгоценными запонками. Но они остались в проигрыше: заправлял здесь Клиффорд, и он смущал их — и ничуть не смущался сам. Они не понимали, что здесь, среди мраморных порталов, делает этот чересчур молодой человек, который явно принадлежит лишь современности? Отчего он интересуется прошлым? Это опровергало их итальянские стандарты. Они не понимали, знает ли он больше — или меньше, чем они. Не много ли он предлагает — или, вернее, не мало ли они запросили? Возможно, лавры теперь достаются раскованным и небрежным? Зазвонил телефон: Клиффорд снял трубку. Итальянцы почуяли передышку и сдвинулись, совещаясь.

— Милый, — как ни в чем ни бывало начала Хелен, — я знаю, что ты не любишь, когда я беспокою тебя в офисе, но когда ты приедешь домой, меня там не будет. Позвонила мама и сказала, что мне разрешено появиться домой. Я собираюсь провести денька два у родителей. Мать говорит, что, пожалуй, приедет на нашу свадьбу!

— Возьми с собой чеснок и распятие, — сказал Клиффорд. — И не давай отцу спуску.

Хелен жизнерадостно рассмеялась и проговорила:

— Не будь таким букой!

Он повесил трубку. Итальянцы, посовещавшись, повысили цену на целую тысячу. Клиффорд вздохнул.

Вновь зазвонил телефон: на этот раз была Энджи.

Поскольку она была совладелицей Леонардос, ее всегда соединяли с Клиффордом. Эта привилегия отдавалась лишь Хелен, Энджи и биржевому маклеру Клиффорда. Последний любил принимать спонтанные решения — и был в этом удачлив; однако время от времени нуждался в быстром одобрении или неодобрении Клиффорда.

— Клиффорд, — сказала в трубку Энджи, — это я. Я хочу позавтракать завтра вместе.

— Позавтракать, Энджи! — Клиффорд попытался загипнотизировать итальянцев своей улыбкой, надеясь, что Энджи быстро отключится. — Ты же знаешь, что я всегда завтракаю с Хелен.

— Завтра утром ее не будет.

— Откуда тебе это известно? — Клиффорд почуял опасность. — Она поехала к матери. Разве нет?

— Нет, она не поехала, — прямолинейно заявила Энджи. Она отказалась вдаваться в подробности, и они договорились встретиться у него утром в восемь часов. Клиффорд надеялся, что раннее время встречи обескуражит ее, и она откажется, но просчитался. Он было предложил встретиться в «Клэриджес», но она высказала опасения, что ему придется слегка поволноваться, а может быть, даже покричать, поэтому удобнее это сделать будет дома.

Представители галереи Уффици подняли цену еще на пятьсот фунтов — и на этот раз уломать их не удалось. Клиффорд вышел из себя: он подсчитал, что два телефонных звонка стоили ему полторы тысячи фунтов.

Когда улыбающиеся итальянцы ушли, Клиффорд, совсем не улыбаясь, снял трубку и позвонил Джонни, давнему другу, помощнику и шоферу отца, и попросил его съездить к Лэлли в Эпплкор и навести справки, там ли Хелен. Джонни все исполнил и доложил в полночь: Хелен дома нет. Там были лишь плачущая женщина средних лет и мужчина, который в гараже рисовал картину: нечто вроде гигантской осы, жалящей обнаженную девушку.

Клиффорд провел не менее ужасную ночь, чем Хелен; он тоже никогда не смог ее забыть. В кипящий котел ревности человек обычно добавляет капля за каплей все унижения, какие ему пришлось перенести в жизни; каждую несправедливость, каждую опасность, что выпадала на его долю, каждую потерю, которую он понес и все свои страхи; там же варятся наши сомнения, ощущение тщеты существования; и наше подсознательное ожидание кончины, смерти и небытия. А наверху, как пена на варенье, остается сознание того, что все потеряно; в особенности таимая каждым надежда, что когда-нибудь, однажды, нас посетит истинная любовь, и мы будем любить и верить — и сами будем любимы.

Туда, в этот котел была брошена мысль, что ему, Клиффорду, в жизни лишь завидовали или восхищались им, но никогда, никогда не любили: даже его собственные родители. Туда же ушло воспоминание о девушке по вызову, что презирала его больше, чем он презирал ее — такое не вытравить из души. И еще, и еще… как он был осмеян, оплеван; и его неспособность, и его стыд и отчаяние… Не говоря уж о школе, когда он был нескладным, тощим, да еще и малорослым, в то время как другие были высокими: он начал расти, лишь когда достиг шестнадцати… и тысячи других унижений детства. Бедняга Клиффорд: одновременно и слишком настырный, и слишком чувствительный… Теперь все эти ингредиенты варились и стекались в единую массу горя и отчаяния. Он был убежден, что пока он лежит здесь, на их кровати, без сна, Хелен находится в чьих-то руках; что губы Хелен целуют губы кого-то более молодого, страстного и сильного… Нет, Клиффорду не забыть той ужасной ночи… И никогда уже, я боюсь, он не сможет вполне доверять Хелен, так круто посеяла в его душе зерна сомнения Энджи…

В восемь часов утра прозвенел звонок, Небритый, разбитый, отравленный своими же собственными фантазиями, влюбленный так отчаянно, что никогда ранее и предположить не мог, Клиффорд открыл дверь Энджи.