Лесной царь

1554 г. от заселения Мунгарда, Подгайск, Белоземье, Веломовия

Страшен лес ночью. Особенно Дикая Пуща – древняя, колдовская, наполненная непонятной для человека жизнью. Не отваживались сюда ходить селяне даже в ясный день по протоптанной ещё до Войны за веру дороге. А уж вечером по звериным тропам, через бурелом и трясину по скользким кочкам и колючим кустам в чащу вовсе никто не забредал. Боязно было с самым дорогим – с душой – расстаться.

Нечистая сила из каждого дупла выглядывала. Демоны скрипели стволами и трещали сухими сучками, выли твари волчьими голосами. Успокаивал старый жрец в храме Единого-милостивого:

– Нет демонов. Их колдуны-Сумеречники, что жили на другой стороне Пущи в Чёрном замке, выдумывали. Это они из людей все соки сосали. Лучезарные воины в голубых плащах выгнали Сумеречников во время Войны за веру. Нечего теперь честным единоверцам бояться.

Но как взглянешь на серо-зелёную громадину, как качается она на ветру и поёт зловещие песни, весь дух зайцем в пятки ускакивает.

Не пошла бы Зофья по своей воле в Дикую Пущу, только лихо из родительского дома выгнало.

Отец по дереву резал искусно. Такие наличники у него выходили, что глаз не отвести: цветы, птицы, звери, люди на них – целый мир. Ни одна фигура, ни один узор не повторялись. Купцы за его поделками со всех краёв Веломовии и соседней Кундии съезжались, на границе с которой стоял их родной городок – Подгайск.

Хорошо они жили, дружно и богато, только постучалась к ним в дом сиротка в серых лохмотьях.

– Милана, Милка по-домашнему, – присела она в учтивом поклоне. – Родители в войну погибли, от Сумеречников простой люд защищали. Осталась я одна, от голода и холода умираю. Помогите, чем можете!

Отец пожалел её и взял в дом.

Вскоре Милка, как кукушонок, начала родного птенца из гнезда выживать: то пряжу испортит – запутает и порвёт, то полотенце с теста сдёрнет, и не поднимутся пироги, а то и дохлую мышь в постель подкинет. Никто не верил, что Милка гадости делает.

– Плохая из тебя хозяйка, Зофья, не кивай на других, – ругали родители и на горох в углу коленями ставили, пока она слезами умывалась.

Похорошела Милка: лохмы расчесала, в толстые чёрные косы заплела. Тёмные омуты глаз очарованием вспыхнули, тело полнотой налилось, щёки зарумянились. Что она не портила, то за своё мастерство выдавала, а Зофью запугивала:

– Пряди больше, тки и шей. Пироги вкуснее и пышнее готовь. А иначе так перед всем городом опозорю, что тебя камнями побьют и в лес прогонят.

Зофья терпела молча. А что ещё делать, когда ни родители, ни подружки её не слушали?

Повзрослели они, стали невестами. К Милке женихи всех мастей сватались, а на Зофью никто не смотрел. Заморыш – сухая и маленькая, волос мышастый, кожа бледная с голубыми жилами, глаза блёклые прозрачные. Но она радовалась всё равно. Как Милка сыграет свадьбу, так в дом мужа уйдёт. Жизнь вернётся, как до неё была, когда матушка и батюшка любили Зофью и слушали.

Только отказывала всем Милка:

– Что мне селяне, ремесленники или купцы? Я за знатного хочу, за воина, нет, за короля!

Кого другого засмеяли бы, но её подружки слушали. А Зофья подружек растеряла. Мечтала она, чтобы хоть самый бедный юноша позвал её в жёны. Любовь ведь – главное, а что они беднее храмовых мышей жить станут – так разве это важно?

Назначили к ним в Белоземье губернатором Заградского из Стольного града. Приезжал он посмотреть на вверенные ему земли, и в Подгайск напоследок заглянул. Как вышла его Милка хлебом-солью встречать, так забыл Заградский обо всём: и что невеста дома ждала, и что прежде не желал он в этот сырой, богатый разве что торфом край переезжать. Поставили губернатору большую усадьбу на высоком и сухом месте между Волынцами и Подгайском, и взял он в жёны Милку.

Зофья родителей кротостью задобрить старалась, в храме свечки ставила, чтобы Единый-милостивый ниспослал счастье и удачу. Ведь говорил жрец:

– Единый всех, даже сирых и убогих любит, всем поможет, если сердце открыть.

Только не вышло. Родители серчали:

– Вон Милка-бесприданница, младше тебя будет, а такого мужа отхватила! В мехах и жемчугах ходит. А на тебя даже босяки не смотрят. Из рук всё валится, ни одна работа не спорится. Так ещё на Донайтайд гадалка объявила, что бездетной ты до конца своих дней проживёшь.

Смирилась Зофья, что вечно одна будет. Как судьбе противиться-то? Хоть отец пока за порог не гнал.

Родила Милка Заградскому сына. Много гостей собралось в храме на наречение. Пригожий малыш оказался, крепкий, голосистый. Все нарадоваться не могли.

Зофья по обыкновению в тени пряталась. Дождалась она ночи, чтобы одной в храме остаться. Хотелось ещё раз божьей милости попросить и за завистливые мысли прощение вымолить. Зофья зажгла свечи. Их держали в руках Крылатые посланники в голубых плащах –отец в подарок храму вырезал. Лица светились добротой и одухотворением.

Зофья выплакалась и побежала домой, но что-то дёрнуло её в сторону. В темноте осинового круга слышались голоса. Звонко и мелодично шептала Милана, скрежетал в ответ некто в плаще беззвёздной ночи.

– Я исполнил твою волю, черноокая. Долг платежом красен.

Незнакомец обнял сестрицу и склонился над шеей. Шелестели юбки, белели стройные ножки.

– Дочку резчика забирай. Никто о ней не всплакнёт, не вспомнят даже!

– Не нужна мне дочка резчика, нет в ней силы. Она истлеет от одного моего прикосновения. Ты нужна, только ты!

Они целовались так жадно, что внутри всё горело, ноги приросли к земле, а голова не думала совсем, лишь кровь стучала в висках.

– Неужели нет ничего, что было бы дороже меня? – Милка смеялась жутко, как вороньё галдело над шпилем ратуши.

– Отчего же? Есть! В этих лесах затерялась кровь Белого палача. Но нам в руки она не даётся – над ней властвует иной хозяин. Приведи ко мне Царя лесного, и не будешь больше должной.

– Но я видела, видела в дыму и зеркалах. Сестрица вам нужна, её кровь…

– Нет, не она, не она… – голоса затерялись в томных вздохах и шорохах.

Полегчало. Зофья понеслась домой со всех ног. Не слышала она ничего, не видела и знать не хотела! Не могло такое зло на порог храма взойти. Да и сказать – некому. Не поверят ей, хотя сердце предчувствовало беду.

Бежать надо было хоть куда, через заставу в суровую Кундию. Попробовала бы выжить одна, быть сильной хотя бы раз… А не смогла.

Наутро её водой облили. Перед домом целая толпа собралась. Галдели:

– Ведьма! Ведьма! Гнать ведьму!

Выволок отец Зофью на улицу за косы и бросил в ноги толпе.

– Зачем душу демонам продала? Зачем тело нечистой страстью испортила? – закричал он. – Что, шельма, думала, неумелость, немощь и лень колдовством исправить? Не потерплю позора! Вон пошла, не жить тебе среди людей!

Зофья заговорила впервые за долгое время:

– Не я, не я это, а Милка! Она…

– Да как смеешь ты? Будто не знаешь, что её дитя из-за твоего колдовства захворало?! Она всё утро в храме рыдала и в беспамятстве свалилась! – разозлился отец и ударил её сапогом.

– Нет! Я перед Лучезарными в храме подтвердить готова! Позовите их!

– Ага, чтобы они тут всё попалили, как в Заречье было?! Пошла вон, злоба чёрная!

Горожане похватали палки и камни:

– Убирайся! Откуда пришла, туда и убирайся – к своим, нечистым!

Они погнали Зофью в Дикую Пущу.

Кряжистые ветви сплетались с густыми кронами, укрывая землю сумеречной прохладой. Босые ноги сбивались в кровь, рубаха цеплялась за ветки и кусты и рвалась на лоскутья. Только когда крики стихли, Зофья перевела дух. Запутал её леший. Искала она еду или хотя бы ключевую воду, но ничегошеньки не нашла.

Стемнело, укутался лес густым туманом. Следили отовсюду злые глаза и ухали потревоженные обитатели. Зофья вышла на край покрытого ряской болота. Чавкала прожорливо трясина, пахло зловонно, лягушки квакали противно.

Выскочил из коричневой жижи рой светляков, таких ярких, что глаза заслезились. Облепили нечистики Зофью и закружились хороводом. Чудилось, что поют огоньки:

– Иди-иди, Зофья, не было у тебя ни жениха, ни подружек, так женой Лесного царя стань!

Зофья изумлённо замерла. Что за Лесной царь? Неужто и правда она ведьма? Тогда что же Милка?..