— Бедный мой друг! — вскричал он с пылкостью. — Я страшно огорчен, ведь мне ничего не стоило приехать! Я был в Лионе в связи с делом, которое вам известно, — продолжал он с такой уверенностью, что она чуть было не начала рыться в памяти. — Я совершенно забыл, что у вас не было моего адреса. Впрочем, я ехал-то всего лишь на сутки, у меня даже пропал обратный билет.

Тут он вспомнил, что давно уже не давал Терезе денег. В ближайшие три недели у него не предвиделось никаких поступлений. Прикинув, сколько денег у него сейчас при себе, он не мог удержаться от гримасы; но поспешил ей объяснить:

— И вся эта поездка оказалась почти впустую, ни одной серьезной сделки заключить не удалось. Я все еще надеялся до последнего дня — да так и вернулся не солоно хлебавши. Эти лионские толстосумы так безумно скучны, так недоверчивы в делах!

И он принялся рассказывать о своей поездке. Сочинял он щедро, без тени смущения, получая удовольствие от собственных выдумок.

Даниэль слушал его; впервые, глядя на отца, он испытывал чувство, похожее на стыд. Потом без причины, без всякой видимой связи он подумал о человеке, про которого рассказала ему та женщина в Марселе, — "мой старик", говорила она, — этот женатый мужчина, с головой ушедший в дела, являлся к ней только днем, потому что вечера он проводил всегда в обществе своей "настоящей жены". Лицо матери, слушающей отца, показалось ему в эту минуту совершенно непонятным. Их взгляды встретились. Что прочитала мать в глазах сына? Быть может, она разобралась в его мыслях лучше, чем он сам? Торопливо, с легким недовольством она сказала:

— Иди спать, мой мальчик; ты падаешь от усталости.

Он повиновался. Но, нагибаясь, чтобы ее поцеловать, он вдруг представил, как мечется бедная женщина, всеми покинутая, совсем одна, у постели умирающей Женни. И во всем виноват он! При мысли о боли, которую он ей причинил, его затопила нежность. Он обнял ее и прошептал на ухо:

— Прости.

Она ждала этого слова с первой минуты, как он вернулся домой; но оно не принесло ей счастья, которое она испытала бы, будь оно сказано раньше. Даниэль это ощутил и рассердился на отца. Г-жа де Фонтанен тоже поняла это, но рассердилась на сына, потому что он должен был поговорить с ней, пока они были одни.

То ли из озорства, то ли из чревоугодия Жером подошел к подносу и с забавной гримасой стал его рассматривать.

— Для кого же все эти лакомства?

Его манера смеяться была довольно наигранной: откидывая голову назад, отчего зрачки закатывались в уголки глаз, он трижды выдавливал из себя монотонное "ха": "Ха! Ха! Ха!"

Придвинув к столу табурет, он взялся за чайник.

— Не пейте этот чай, он остыл, — сказала г-жа де Фонтанен, подогревая самовар. Он стал было протестовать, и она сказала без улыбки: — Не мешайте мне, пожалуйста.

Они были одни. Чтобы следить за чайником, она подошла поближе и вдыхала витавший над мужем кисловатый аромат мелиссы, вербены. Слегка улыбнувшись, он поднял к ней голову с видом ласковым и покаянным; в одной руке, словно школьник, он держал ломтик хлеба, а свободной рукой обнял жену за талию; од проделал это без всякого смущения, что свидетельствовало об изрядном любовном опыте. Г-жа де Фонтанен резким движением высвободилась; она боялась собственной слабости. Как только он убрал руку, она снова приблизилась, заварила чай и опять отошла.

Она по-прежнему держалась с печальным достоинством, но при виде такой поразительной беззаботности ощущала, как улетучивается ее обида. Украдкой она разглядывала его в зеркале. Янтарный цвет лица, миндалевидные глаза, гибкость талии, некоторая изысканность в одежде — во всем сквозила этакая восточная небрежность. Она вспомнила, как невестой записала в своем дневнике: "Мой возлюбленный прекрасен, как индийский принц". Она смотрела на него — смотрела прежними глазами. Он сидел бочком на слишком низком для него табурете, вытянув ноги к камину. Изящно действуя кончиками пальцев с холеными ногтями, он намазывал маслом одну тартинку за другой, золотил медом и, наклоняясь над тарелкой, с аппетитом отправлял в рот. Покончив с едой, он залпом выпил чай, с легкостью танцора встал и удобно вытянулся в кресле. Можно было подумать, что ровно ничего не произошло, что он, как прежде, живет здесь. Он ласково гладил прыгнувшую к нему на колени Блоху. На безымянный палец левой руки надет был широкий сардониксовый перстень, полученный им в наследство от матери, — старинная камея, где Ганимед[36] молочно-белым контуром выступал над густой чернотой фона; с годами перстень стерся и при каждом движении руки скользил вверх и вниз по фаланге. Она жадно ловила все его жесты.

— Вы разрешите мне закурить, мой друг?

Он был неисправим и прелестен. Слово "друг" произносил он как-то по-своему, последние звуки таяли на губах, как поцелуй. В руках сверкнула серебряная табакерка; г-жа де Фонтанен узнала сухой щелчок и эту привычку: постучать сигаретой по тыльной стороне ладони, прежде чем сунуть ее в рот, под усы. И как знакомы ей были эти длинные руки с прожилками вен, вдруг превращенные вспыхнувшей спичкой в две прозрачные раковины огненного цвета! Она заставила себя спокойно убрать со стола. Последняя неделя сломила ее, и она заметила это как раз тогда, когда ей требовалось все ее мужество. Она села. Она больше не знала, как ей поступить, предписания свыше до нее доходили плохо. Быть может, господь не случайно столкнул ее с этим грешником, который даже в распутстве своем не сделался глух к добру, столкнул для того, чтобы она помогла ему в эти несколько дней встать на стезю Благодати? Нет, ее первейший долг — сохранить семейный очаг, оградить детей. Ее мысль постепенно прояснялась. Для нее было утешением почувствовать себя более твердой, чем она предполагала. Решение, которое в отсутствие Жерома она приняла в душе, озаренной молитвой, оставалось неколебимым.

Жером уже несколько минут смотрел на нее с задумчивым вниманием; потом в его взгляде появилось выражение напряженной искренности. Она хорошо знала эту нерешительную улыбку, эти настороженные глаза; ей стало страшно; если она и в самом деле умела в любой момент, чуть ли не против собственного желания, прочесть то, что сменялось на этом капризном лице, все равно существовал некий предел, на который в конце концов натыкалась ее интуиция и за которым ее проницательность увязала в зыбучих песках; и нередко она спрашивала себя: "Да что он, в сущности, за человек?"

— Да, я прекрасно понимаю, — начал Жером с оттенком рыцарской меланхоличности. — Вы меня сурово осуждаете, Тереза. О, я понимаю вас, я вас слишком хорошо понимаю. Если бы речь шла не обо мне, а о ком-то другом, я бы судил о нем точно так же, как вы судите сейчас обо мне! Это жалкий человек, сказал бы я. Да, жалкий — не будем бояться слов. Ах, как мне объяснить вам все это?

— Но зачем, зачем… — перебила бедная женщина, и ее лицо, не умевшее притворяться, выразило мольбу.

Он курил, развалившись в кресле; нога, закинутая на другую и открытая до щиколотки, беззаботно покачивалась.

— Не бойтесь, я не стану спорить. Факты налицо, они против меня. И, однако, Тереза, всему этому можно найти объяснения, противоположные тем, что приходят в голову в первую секунду. — И он печально улыбнулся. Он любил потолковать о своих грешках и поиграть аргументами нравственного характера; быть может, он удовлетворял таким образом каким-то сторонам своей натуры, еще хранившим в себе дух протестантизма. — Часто, — заговорил он опять, плохой поступок бывает вызван побуждениями, которые не следует считать плохими. Можно подумать, что человек стремится к удовлетворению животных инстинктов, а на самом деле он иногда, и даже часто, поддается чувству, которое само по себе доброе и хорошее, — жалости, например. Заставляя страдать любимое существо, он делает это порой потому, что пожалел другое существо, обездоленное, стоящее на нижних ступенях общественной лестницы, и человеку показалось, что немного внимания, и существо это будет спасено…