Сходство между реакционерами и радикалами было рассмотрено в разделе 52. Все мы, пережив гитлеровские времена, знаем, что реакционер и радикал имеют между собой больше общего, чем тот и другой — с либералом или консерватором.

Очень сомнительно, чтобы фанатик, покинувший свое «священное дело» или неожиданно оказавшийся в положении покинутого, — смог бы приспособиться к независимому самостоятельному существованию. На больших дорогах мира он появляется как бездомный и просится в любое проносящееся мимо «священное дело». Индивидуальное существование, даже целеустремленное, кажется ему пустым, бессмысленным и грешным. Жить без страстной преданности — значит для него быть сорванным с якоря и брошенным. В терпимости он видит признак слабости, легкомыслия и невежества. Он жаждет глубочайшей уверенности, которая может прийти только вместе с полной самоотдачей, с жаждой прильнуть всем сердцем к символу веры и священному делу. Суть здесь не в содержании этого «дела», а в полной самоотдаче и в общении с другими верующими. Он готов присоединиться даже к крестовому походу против своего прежнего «священного дела» при условии, если это будет действительно настоящий крестовый поход, — бескомпромиссный, беспощадный — поход во имя одной единственной истины.

Именно поэтому миллионы бывших фанатиков в побежденных странах — Германии и Японии — более восприимчивы к пропаганде коммунизма и воинствующего католицизма, чем к усвоению демократического образа мысли. Огромный успех коммунистической пропаганды в этих странах нельзя считать доказательством ее высокого уровня, он объясняется особенностями психологии послевоенных немцев и японцев. Дело в том, что выступающие в этих странах за демократию не предлагают им ни «священного дела», за которое можно ухватиться, ни коллективного целого, в котором можно раствориться. Коммунистическая Россия может легко обратить японских военнопленных в фанатичных коммунистов, в то время как никакая американская пропаганда, как бы она ни была тонка и совершенна, обратить их в свободолюбивых демократов не сможет.

Прежде чем покончить с темой о самопожертвовании, хорошо было бы рассмотреть здесь сходство и различие между массовыми движениями и армиями — проблему, уже затронутую нами в разделах 35 и 47.

Сходств много: как массовое движение, так и армия — коллективное целое; оба лишают личность ее особенностей и отличительных черт; оба требуют самопожертвования, беспрекословного повиновения и безусловной преданности; оба всячески развивают в человеке наклонности к притворству, чтобы повышать храбрость и тягу к объединенному действию (смотри раздел 47); оба служат убежищем для неудовлетворенных, которым невтерпеж самостоятельное существование. Войска типа Иностранного легиона привлекают многих людей, которые обычно стремятся примкнуть к новому движению. Офицер по вербовке солдат, коммунист-агитатор и миссионер часто ловят рыбку в тех же сточных ямах ночлежных домов.

Есть, конечно, и разница между массовым движением и армией, и при этом весьма существенная: армия не удовлетворяет нужду человека в новом образе жизни; армия — не дорога к спасению. Армию можно только использовать как палку в руке надсмотрщика для того, чтобы навязать новый образ жизни и насильно заставить его придерживаться. Армия — это главным образом инструмент для сохранения или распространения установленного порядка, старого или нового. Это временный инструмент — его по желанию можно собрать и разобрать. Массовое движение, с другой стороны, кажется орудием вечности, и если к нему присоединяются, то на всю жизнь. Бывший солдат — это ветеран, иногда герой, а бывший истинноверующий — это ренегат, отступник. Армия — это инструмент для опоры, защиты и расширения настоящего. Массовое движение приходит, чтобы разрушить настоящее. Оно озабочено будущим и из этой заботы черпает свои силы и энергию. Когда массовое движение начинает интересоваться настоящим, значит, оно достигло власти, перестало быть движением, а превратилось в официальную организацию, в учреждение — наподобие церкви, правительства или армии (из солдат или рабочих). Народная армия, часто являющаяся конечным продуктом массового движения, сохраняет от движения много внешнего: боевые кличи, лозунги, девизы, священные символы; но, как всякая армия, она держится меньше на вере и энтузиазме, чем на бездушном механизме строевого устава, на духе традиционности и принуждении. Она скоро теряет дух аскетизма и религиозности массового движения и начинает проявлять интерес и вкус к временным наслаждениям, характерным для всех армий.

Являясь инструментом настоящего, армия имеет дело главным образом с реальными категориями. Вожди ее на чудеса не рассчитывают. Даже охваченные пламенной верой, они готовы идти на компромисс. Они считаются с возможностью поражения и знают, как сдаваться. А вождь массового движения питает непреодолимое презрение к настоящему — ко всем его фактам и затруднениям, даже к географии и погоде. Он надеется на чудеса. Когда положение становится безнадежным, его ненависть к настоящему (его нигилизм) усиливается. Он скорее разрушит свою страну, погубит свой народ, чем сдастся.

Дух самопожертвования в армии поддерживается воинским долгом, притворством, военными традициями, уставами, верой в полководца, муштрой, духом приключений и жаждой славы. Все это в отличие от факторов, используемых в массовом движении, исходит не от умаления настоящего и не от отвращения к своему собственному нежеланному «я»; поэтому оно в отличие от массового движения развертывается в трезвой атмосфере. Фанатичный солдат — это обычно фанатик, ставший солдатом, а не солдат, превратившийся в фанатика. Армейский дух самопожертвования лучше всего выражен в обращении Сарпедона к Главку, когда они брали приступом троянскую стену: «О, друг мой, если бы мы, бросив эту войну, могли тем самым избежать старости и смерти, то я не бился бы здесь впереди всех; но когда над нами висит столько разных смертей, избежать которых нет никакой надежды, ринемся вперед — сотворим другим славу или добудем ее для себя»[86].

Наиболее поразительная разница между массовыми движениями и армиями заключается в их отношении к толпе и сброду. Де Токвиль замечает, что солдаты — «это люди, которые легче всего теряют голову и оказываются слабее других в дни революции»[87]. Для типичного генерала толпа — это нечто такое, во что превратилась бы его развалившаяся армия. Он лучше понимает непостоянство толпы и ее стремление к анархии, чем ее готовность к самопожертвованию. Он видит в толпе скорее конечный ядовитый продукт распавшегося коллектива, чем сырье для создания нового мира. Эта генеральская точка зрения — смесь страха и презрения. Он знает, как подавлять толпу, но не знает, как овладеть ею. С другой стороны, вождь массового движения — от Моисея до Гитлера — извлекает вдохновение из моря обращенных к нему лиц, и рев толпы звучит для его слуха как глас Божий. Вождь массового движения чувствует эту всепобеждающую, ему доступную силу, которую только он может обуздать. Этой силой он сметет империи, армии и всемогущество настоящего. Массы — это то, из чего он подобно Богу в день творения создаст новый мир.

Ненависть — самый доступный и наиболее объемлющий из всех объединяющих элементов. Ненависть отрывает и уносит человека от его «я», он забывает про свое благо и свое будущее и освобождается от мелочной зависти и корысти. Он превращается в безымянную частицу, трепещущую от страстного желания раствориться и слиться с ему подобными в одну кипящую массу. Гейне говорил: то, чего не может сделать христианская любовь, можно добиться всеобщей ненавистью[88].