Утверждение, что массовое движение нельзя остановить силой, не совсем точно. Силой можно остановить и раздавить даже самое мощное движение. Но для этого сила должна быть жестокой и неистовой. И вот тут-то и необходима вера, ибо безжалостное и упорное преследование может проистекать только из фанатичного убеждения. «Всякий акт насилия, не опирающийся на крепкую духовную основу, не имеет твердости и полон колебаний. У него нет крепости, которая возможна только при фанатичной точке зрения»[124]. Терроризм, опирающийся на личную жестокость, не идет далеко и не длится долго. Такой террор имеет спорадический характер и зависит от личных настроений и колебаний. «Но как только насилие ослабевает и начинает чередоваться с терпимостью, доктрина, против которой это насилие направлено, будет всякий раз расти и извлекать новые выгоды из каждого преследования»[125]. Священный террор беспределен и никогда не слабеет.

Таким образом, очевидно, что мы нуждаемся в пламенной вере не только для сопротивления насилию[126], но и для применения насилия.

Откуда появляется желание обращать в свою веру других?

Сила убеждения не есть главный фактор, заставляющий движение распространять свою веру на все страны света: «религии большой интенсивности часто ограничивают себя сами — они разрушают или, в лучшем случае, осуждают все чужое»[127]. Импульс обращать в свою веру не вытекает из переизбытка сил, которые, по словам Бэкона, «подобно могучему потоку неизбежно превратятся в наводнение»[128]. Миссионерское рвение, по сути, выражает глубокое опасение, какое-то упорное чувство недостаточности. Обращение в свою веру является скорее страстными поисками чего-то еще не найденного, чем желанием подарить миру нечто, что мы уже имеем. Это поиски окончательного и неопровержимого доказательства того, что наша истина является действительно единственной. Фанатик, обращающий других в веру, укрепляет этим и свою веру. Вера, к догматам которой легко придраться, особенно активна в обращении других. Сомнительно, чтобы движение, не основанное на какой-либо невероятной иррациональной догме, могло настойчиво стремиться к тому, чтобы «либо привлечь людей, либо разрушить мир». Похоже на то, что движение с большими внутренними противоречиями между теорией и практикой, т. е. с сильным чувством вины, будет больше стараться навязывать свою веру другим. Чем меньше коммунизм окажется подходящим для России, чем больше советские вожди будут идти на компромисс и разбавлять свою первоначальную веру, — тем более наглыми и вызывающими будут их нападки на неверующий, по их мнению, мир. Рабовладельцы Юга стали более агрессивными в распространении своего образа жизни, когда стало ясно, что их позиции в современном мире обречены. Если бы частное предпринимательство, основанное на личной собственности, превратилось в «священное дело», это было бы явным признаком, что все его преимущества перестали быть очевидными, а оно перестало быть выгодным.

Страсти обращать людей в свою веру и господствовать над миром являются, пожалуй, симптомом серьезного внутреннего недостатка движения. И апостолы и конкистадоры, как и беженцы, отправлявшиеся в далекую страну, — все они, по сути дела, бежали от обреченности у себя дома. И в самом деле, как часто эти три категории людей встречаются, перемешиваются и меняются ролями.

Как бы значительна ни была роль руководства в массовом движении, но нет сомнения, что сам вождь не может создать условий, делающих движение возможным. Он не может, как волшебник, создать движение из ничего. До появления движения и вождя должно существовать страстное желание следовать и подчиняться и активное недовольство существующим порядком. Если эти условия еще недостаточно созрели, то потенциальный вождь, как бы он одарен ни был, и его «священное дело», каким бы оно великим ни было, останутся без последователей. Первая мировая война и ее последствия подготовили почву для подъема большевистского, фашистского и нацистского движений. Если бы война была предотвращена или отложена лет на 10–20, то судьба Ленина, Муссолини и Гитлера не отличалась бы от судьбы блестящих интриганов и агитаторов XIX века, которым не удалось развить частые беспорядки и кризисы того времени в массовые движения. Чего-то недоставало. Европейские массы, вплоть до катастрофических событий первой мировой воины, не особенно отчаивались в своем настоящем и потому не были склонны жертвовать им ради новой жизни и нового мира. Даже вожди националистов того времени, имевшие больший успех, чем революционные вожди, не сумели превратить национализм во всеобщее «священное дело», которым стал национализм позднее. Воинствующий национализм и воинствующая революционность оказались современниками.

В Великобритании вождь тоже должен был ждать, пока время не созрело и он смог бы играть свою роль. В 1930-е годы потенциальный вождь — Черчилль был известен всем, к его голосу прислушивались, но не было кому следовать за ним. И только когда над Англией разразилась беда, потрясшая страну до основания, когда жизнь независимого гражданина была поставлена под угрозу, — только тогда Черчилль стал вождем.

Период закулисного ожидания, часто весьма долгий, характерен для всех больших вождей, появление которых на сцене кажется нам решающим моментом в процессе массовых движений. Происшествия и деятельность других людей подготовляют декорации на сцене, прежде чем появится вождь и начнет исполнять свою роль. «Руководитель в исторический день кажется лишь последним происшествием в целой серии»[129].

Когда декорации на сцене установлены, то появление выдающегося вождя необходимо. Без него никакого движения быть не может. Созревшее время не вызовет автоматически движения; ни выборы, ни законы, ни административные учреждения родить движения не могут. Только Ленин заставил события войти в русло большевистской революции. Если бы он умер в Швейцарии или на пути в Россию в 1917 году, другие видные большевики, почти наверно, вошли бы в коалиционное правительство. В результате в России была бы более или менее либеральная республика, управляемая главным образом буржуазией. Что касается Муссолини и Гитлера, доказательства еще более убедительны: без них не было бы ни фашистского, ни нацистского движений.

События в Англии также доказывают, что для кристаллизации массового движения необходим одаренный вождь[130]. Подлинный вождь — социалистический Черчилль! — во главе Рабочего правительства, провел бы коренные реформы национализации не в серой обстановке недраматических социалистических ограничений, а в распаленной атмосфере массового движения. Он дал бы британскому рабочему роль героического производителя или пионера подлинно научной промышленности. Он заставил бы британцев почувствовать, что главная их задача — показать всему свету (Америке и России в особенности), что может сделать по-настоящему цивилизованная нация при современных методах производства, когда эта нация свободна от неразберихи, расточительства и жадности капиталистического управления и от византизма, варварства и невежества большевистской бюрократии. Он знал бы, как вселить в британский народ такую же гордость и надежду, какие поддерживали его в самые мрачные дни войны.

Нужна железная воля, смелость и дальновидность выдающегося вождя, чтобы мобилизовать и соединить существующие точки зрения и импульс в коллективную энергию массового движения. Вождь воплощает в себе правоту веры, величие, а также вызов власти. Он находит слова для выражения накопленных в душах обид и находит оправдание для неудовлетворенных. Он рисует картину необыкновенного будущего для того, чтобы оправдать жертву кратковременному настоящему. Он подготавливает мировой спектакль, необходимый для самопожертвования и объединенного действия. Он вызывает энтузиазм общения — чувство освобождения от мелочного и бессильного личного существования.