В последний раз я воспользовался благами речки и набил раками мешок, сделанный из нижней рубашки. Запих нув ялик поглубже в осоку, я вылез на берег и пошел болотом к лесу. Добрался я до него только на следующий день, и то к вечеру. Теперь я знаю, что вышел тогда на закраину знаменитой Гродненской пущи…

И вот тут, на самой опушке леса, мое благополучное путешествие чуть не оборвалось.

Произошло это так. Я осторожно шел в сумрачной предвечерней сини, особенно густой вблизи леса. Шел, озираясь, как затравленный зверь, на душе было тревожно. И вдруг я увидел вспышку огонька, словно кто в лесной чаще или спичку зажег, или чиркнул зажигалкой. Несколько минут я стоял не шевелясь — ничего не видно и не слышно. Снова пошел, стараясь ступать бесшумно, но взял сильно правее того места, где заметил вспышку.

Я углубился в лес примерно на километр. Решил, что огонек мне померещился, и чувство опасности постепенно притупилось. Вдруг до меня донесся запах паленой хвои. Я остановился. Подумалось радостно: «Может, партизаны?» Обостренный слух уловил потрескивание костра. Двигаясь очень осторожно, я пошел в сторону этого звука. Сделаю шаг и замираю, слушаю, смотрю.

Вскоре увидел отраженный на стволе сосны зыбкий отблеск костра. Подошел ближе. Картина мне открылась такая: костер горел в глубокой ямке, а возле него друг против друга сидели два гитлеровца. На коленях у них автоматы. Один из гитлеровцев привстал, вынул из костра жестяную коробку и поставил ее возле себя. Другой придвинулся к нему поближе, и они начали есть разогретые консервы.

Я почувствовал запах вареного мяса, рот у меня наполнился слюной. Уже не один день я питался только сырыми раками. Я пишу сейчас об этом только потому, что честно хочу сказать — многое в принятом мною решении шло от голодной злости. Да и храбрость моя стоила, в общем, недорого. Не такое уж хитрое дело — с пятнадцати шагов полоснуть из автомата по освещенным костром фашистам.

Для верности я угостил их щедрой длинной очередью. Даже когда они оба повалились, я еще секунды три не снимал палец с гашетки автомата. Потом подошел к костру. Гитлеровцы были мертвы. Первое, что я сделал — доел чертовски вкусные жирные консервы. Потом занялся имуществом. В вещевых мешках я обнаружил солидный запас консервов — четырнадцать банок. В металлических флягах оказался разведенный спирт. В кармане одного из убитых я нашел тщательно сложенную карту местности с непонятными отметками. Я решил, что эти значки на карте относятся к тому району леса, где я сейчас находился. Отметок было не меньше десяти. А вдруг каждая из них означает такой же вооруженный патруль?

Я торопливо притушил костер, свой автомат забросил на дерево, а себе взял автоматы убитых фашистов. Вещевой мешок, наполненный консервными банками, я укрепил на спине, документы гитлеровцев и их карту спрятал на груди под рубашкой.

Быстрым шагом я углубился в лес. Не прошел и ста метров, как неподалеку кто-то дал несколько коротких очередей из автомата по верхушкам деревьев. Шальная пуля, щелкая по ветвям, прошла надо мной. Потом автоматная очередь пророкотала в другом месте, подальше. Очевидно, моя догадка была правильной — это немецкие патрули перекликались автоматными очередями и их наверняка растревожила моя стрельба.

Я прибавил шагу и без остановки шел почти всю ночь. Лес становился гуще. То и дело приходилось продираться через буреломы. Вы и представить себе не можете, что такое бурелом в диком лесу. Иногда приходилось десятки метров ползти по липкой земле под совершенно сплошным сводом упавших деревьев и задыхаться от тяжелой вони гниющей древесины.

Когда я пролез под очередным завалом, уже светало. Решил здесь устроить привал. Место подходящее: в случае чего можно нырнуть в завал, и выковырять меня оттуда будет нелегко. Взятым у немцев кинжалом я открыл коробку мясных консервов и мигом ее опустошил; глотнул разведенного спирта. Сразу обмяк, и меня потянуло в сон. Часа три спал как убитый. Очнулся от луча солнца, который, пробившись сквозь деревья, коснулся моего лица. Сонливость как рукой сняло.

Я вынул из-за пазухи документы фашистов и начал их внимательно рассматривать. У одного все документы — это солдатская книжка и неоконченное письмо в Германию, судя по всему, какой-то девушке. Письмо злое, похабное, но была в нем строчка, кое-что мне объяснившая. Солдат, укоряя девушку в легкомысленном поведении и, видимо, желая утвердить свое право на эти укоры, сообщал ей, что его батальон отправляется на блоки рование партизанского леса, где, как он выражался, «потерять голову легче, чем плюнуть». Ну что ж, он написал правду.

Другому немцу, кроме солдатской книжки, принадлежал еще блокнот, внутри которого были вложены несколько семейных фотографий и письмо от отца из Бремена. Записи в блокноте особого интереса не представляли. Почему-то этот солдат любил записывать разные изречения. Источники он не указывал. Например, изречение такое: «Оружие должно стрелять и убивать, иначе оно — музейный экспонат». Мне вдруг стало смешно от мысли, что я, так сказать, подтвердил это изречение на практике.

Большое впечатление на меня произвело письмо солдату от его отца из Бремена. Он просил сына беречь себя и не лезть под пули. И сразу после этого совета письмо приобретало такой характер, будто тот, кому оно было адресовано, был не на войне, а в универсальном магазине. Один за другим следовали отцовские заказы сыну: подыскать кожаное пальто пятидесятого размера и обязательно на меху, который отстегивается. Точно такое пальто отец видел у букиниста Шваба, которому этот дорогой подарок прислал из России племянник. А бабушке нужен белый (метр на метр) шерстяной платок с бахромой по краям. И еще хорошо бы получить мужское нижнее белье, которое в России почему-то называется охотничьим, оно серо-грязного цвета и сделано из пуха. Наконец, отец просил сына присматривать во всех русских деревнях древние иконы. И тут он снова ссылался на того же образцового племянника букиниста Шваба.

Я и до этого, конечно, знал, что фашисты мародерствуют в нашей стране и шлют родственникам посылки с награбленным добром, но сам впервые столкнулся с конкретным таким грабителем. Это ощущение конкретности усиливалось еще и тем, что я видел семейную фотографию бандита. Семейка снялась в садике, на фоне цветочной клумбы, увенчанной каким-то блестящим шаром, укрепленным на колонне. Я увидел и папашу, который так хорошо знал цену нашим иконам; и бабушку, ждущую теплого платка с бахромой по краям. В центре группы стоял пустой стул; под ним на фотографии было написано: «Это твое место, оно тебя ждет».

Не дождется, — сказал я вслух и вдруг ощутил огромную радость и гордость от сознания, что я, а не кто другой, уничтожил и этого бандита, и его приятеля, и того первого, там, на аэродроме.

Я воюю, дорогой Михаил Карпович, я воюю — вот что это означает! Я выполняю свой святой долг солдата, вместе со своим народом я защищаю свою родину. Как же ты был бесконечно прав, дорогой мой учитель Михаил Карпович! Да, это самое главное! Это самое святое!

Вместе со своим народом! Нелегко было поверить в это, когда вокруг мерно гудел дикий лес и я знал, что я здесь один.

Еще несколько месяцев назад я, конечно, счел бы себя героем. Ведь считал же я себя героем после ликвидации Непримиримого, забывая, что мой успех был подготовлен усилиями многих и многих моих товарищей! Да, считал! А теперь — нет. Разве я могу не думать о том, что, если бы не налет наших бомбардировщиков, я бы не смог бежать с аэродрома. Больше того: мне сейчас хочется мечтать, будто этот налет не был случайным. Будто существует какой-то необычайно умный и всеобъемлющий план военных действий, в котором -учтено все, в том числе и я. Я поклялся себе, что после войны непременно разыщу летчиков, которые бомбили аэродром, скажу им великое спасибо и расскажу о том, как мы в ту ночь действовали вместе. Пусть мне было легче, чем им, пусть то, что я сделал, ерунда по сравнению с тем, что совершили они, но главное — мы действовали вместе, в одном, так сказать, строю.