— Не скажите, однако, — возражает Барсак. — Министр колоний говорил в палате, и губернатор Конакри подтвердил, что берега Нигера являются ареной очень тревожных событий.

— Это было когда-то, — отвечает лейтенант Лакур, продолжая улыбаться, — но теперь об этом нет и речи. Это старая история.

— Однако мы сами могли констатировать… — настаивает Барсак и рассказывает лейтенанту о наших приключениях.

Но тот не смущается.

— Видите ли, — говорит он, — незнакомец, тревожащий вас больше, чем следует, по-видимому, очень незначительная персона. Как! По-вашему, он хотел преградить вам путь и не придумал ничего другого, чтобы вас остановить? Это несерьезно, господин депутат!

Так как это собственное мнение Барсака, он не знает, что возразить.

Капитан Марсеней приближается.

— Позвольте мне, господин депутат, проститься с вами, — говорит он.

— Как? Так скоро?! — восклицает Барсак.

— Так нужно, — отвечает капитан. — У меня формальный приказ. Я должен отправиться в Сегу-Сикоро и Тимбукту, не теряя ни часа.

— Выполняйте же приказ, капитан, — уступает, протягивая ему руку, Барсак, у которого волнение укрощает гнев, — и будьте уверены, что вы уносите с собой наши наилучшие пожелания. Никто из нас не забудет этих дней, проведенных вместе, и я уверен, что говорю от имени всех, выражая признательность за вашу безупречную службу и вашу непоколебимую преданность.

— Спасибо, господин депутат, — отвечал капитан, искренне взволнованный.

Он прощается с каждым из нас поочередно и после всех, разумеется, с мадемуазель Морна. Я украдкой подсматриваю за ними.

Но я напрасно любопытствую. Все происходит необычайно просто.

До свиданья, мадемуазель, — говорит капитан.

— До свиданья, капитан, — отвечает мадемуазель Морна.

Больше ничего. Но для нас, знающих, в чем дело, эти простые слова имеют смысл, какой обычно им не придается. Мы понимаем, что они равносильны двойному формальному обещанию.

Так понимает их и капитан: его лицо сияет. Он берет руку мадемуазель Морна, почтительно целует ее, удаляется, вскакивает на лошадь и становится во главе своих людей. В последний раз он приветствует нас, потом поднимает саблю, и отряд отправляется крупной рысью. Мы не без смущения провожаем их взглядами. Через несколько минут они скрываются из виду.

И вот мы остаемся с лейтенантом Лакуром, его двумя сержантами и двадцатью волонтерами, о существовании которых час тому назад и не подозревали. Приключение разворачивается так стремительно, что мы все ошеломлены. Теперь надо вернуть себе спокойствие.

Ко мне оно возвращается достаточно быстро. Я взглядываю на наш новый конвой, чтобы познакомиться с ним. И тут происходит любопытная вещь: при первом брошенном на них взгляде меня пробирает дрожь — у них вид людей, с которыми я не хотел бы встретиться в темном уголке!

В тот же день, вечером. Нет, я не хотел бы встретиться с ними в темном углу, и, однако, я с ними в зарослях, а это несравненно хуже.

Такое положение в моих глазах полно очарования. Сознавать, что близко опасность, и не знать, в чем она; напрягать ум, чтобы разгадать, где она скрывается; держать глаза и уши открытыми, чтобы отразить готовящийся удар, не зная, откуда он придет, — нет ничего более возбуждающего. В такие часы живешь самой напряженной жизнью, и эти ощущения далеко превосходят удовольствие пить кофе со сливками на террасе «Наполитена»[56].

Ну! Кажется, я опять увлекаюсь. Не играет ли со мной воображение скверной шутки, показывая мне бандитов, тогда как, без сомнения, мы имеем дело с самыми обыкновенными стрелками? А письмо, подлинное письмо полковника Сент-Обана? Письмо меня смущает, согласен, но ничто не может изгладить впечатления, которое произвели на меня новый конвой и его командир.

И прежде всего — эти сержанты и солдаты — «военные» ли они? С черными этого не узнаешь. Негры все на одно лицо. Относительно офицера приходится сказать «да». Напротив, только с большими колебаниями можно говорить о двух сержантах. Из стрелков ли эти головушки? Из стрелков другого сорта! Не надо быть френологом[57], физиономистом или каким-нибудь другим «истом», чтобы прочитать на этих лицах беспокойство загнанного зверя, любовь к грубым наслаждениям, неумение сдерживать свои чувства, жестокость. Очаровательный портрет!

Прежде всего меня поразила одна деталь, но именно она дает начало моим размышлениям. Не странно ли, в самом деле, что эти люди, включая сержантов, покрыты пылью, как и подобает людям, догонявшим нас пятнадцать дней, а их начальник свеж, точно выскочил из коробки. Он свеж до невероятия! Чистое белье, сверкающие ботинки, напомаженные усы. А его мундир? Можно подумать, что лейтенант Лакур отправляется на смотр. Он вылощен, как адъютант высокого командира: все на месте до последней пуговки и нитки и даже до складки на брюках, будто только что купленных в магазине! Не часто встретишь в зарослях такую элегантность.

Эта форма говорит понимающему человеку, что ее никогда не надевали, что она совершенно новенькая, и тот, кто ее носит, в своем желании иметь вид «офицера» перешел границы правдоподобия.

Чтобы быть щеголем в то время, когда его подчиненные так грязны, лейтенант Лакур не должен был догонять нас вместе с ними.

Оба сержанта, напротив, отвратительно грязны, но если в них нет преувеличенной элегантности офицера, то они, по моему мнению, впадают в противоположную крайность. Их «мундиры» точно из лавки старьевщика; они даже в лохмотьях. Их панталоны слишком коротки и все в заплатах, и нет никакого номера, никакого значка полка, к которому они принадлежат. Я едва верю, что можно так содержать французских солдат, даже если они нанялись на короткий срок. Другое замечание, которое трудно объяснить: мне кажется, владельцы этих мундиров не привыкли их носить. Я не могу в точности объяснить почему, но они словно ряженые в своих одеяниях.

Таков полный перечень моих замечаний и наблюдений. Быть может, посчитают, что это недостаточно и что я виноват, увлекаясь незначительными частностями, которые, возможно, объясняются весьма просто. Все может быть, я и сам склонен согласиться с таким мнением. Оценивая причины моего недоверия, чтобы занести их в записную книжку, я первый нахожу их слабыми. Но это ощущение чисто интуитивно, и я не могу выразить его словами.

Как бы то ни было, мне нечего прибавить к сказанному. Насчет дисциплины ничего нельзя сказать. По моему мнению, она даже слишком строга. Часовые стоят на своих постах и сменяются регулярно. Военная выправка превосходна и даже, возможно, чересчур.

Конвой разделяется на три группы, которые держатся в стороне друг от друга. Первую составляют двадцать суданских стрелков. В свободное от караула время они не расстаются и, странная вещь среди черных, почти не разговаривают. Они либо съедают свою стряпню в молчании, либо спят. Их не слышно. Они повинуются мановению пальца или взгляду своих сержантов, которых, по-видимому, очень боятся. В общем создается впечатление, что эти двадцать негров очень печальны и их гнетет страх.

Во второй группе два сержанта. Эти разговаривают, но только между собой и всегда вполголоса. Несмотря на мои репортерские уши, я ни разу не мог выхватить из их разговора ничего, кроме незначительных слов.

Последнюю группу составляет сам лейтенант Лакур.

Лейтенант Лакур — человек маленького роста и кажется мне несговорчивым субъектом. У него бледно-голубые глаза, цвета стали, как говорится, отнюдь не выражающие открытой благожелательности; он молчалив и нелюдим. После полудня он выходит из своей палатки только два раза с единственной целью проверить людей. Эта операция всегда происходит одинаково. Заметив командира, стрелки поднимаются и выстраиваются в ряд. Лейтенант, прямой, как кол, проходит перед ними, а его ледяной взгляд обегает их с головы до пят, потом он уходит к себе, не сказав никому ни слова. Если даже все повернется к лучшему, я осмеливаюсь сказать, что этот элегантный офицер не будет приятным компаньоном.