Несмотря на эту малоутешительную перспективу, они продолжали продвигаться к северу. Что еще им оставалось делать? Возвращаться к югу, по дороге, где снова встретятся враждебные или разрушенные деревни, невозможно. Лучше любой ценой достигнуть Нигера, потому что там они могут получить помощь.

Изможденные путешественники встречали на своем пути полное опустошение. Деревни, защищенные «тата» против нападения, были настроены воинственно, остальные — разграблены. Нигде не удавалось достать продовольствия, и экспедиция буквально перешла на «подножный корм»: ямс, пататы или другие корни, вырытые в опустошенном поле, удачный выстрел, а иногда какая-нибудь жалкая рыбешка, выловленная Сен-Береном во время привала. Но это случалось все реже и не по вине рыболова. Хотя несчастья ничуть не уменьшили постоянную рассеянность и повышенную чувствительность странного племянника Жанны Бакстон, но, к несчастью, они шли местами, где реки попадались не часто. Не раз страдали от жажды: колодцы на их пути были неизменно засыпаны. Злая сила, изощрявшаяся в преследовании путешественников, ничего не забывала.

Но энергия их все же не иссякла. Сжигаемые солнечными лучами, с трудом волоча ноги, когда им не попадалась дичь, сокращая переходы из-за возрастающей слабости, они отважно стремились к северу шаг за шагом, несмотря на усталость, жажду, голод.

Двое негров выносили испытания с удивительным терпением. Привыкшие к невзгодам суровой жизни, они страдали как будто меньше, чем европейцы, и проявляли самую трогательную преданность.

— Мой не очень голоден, — говорил Тонгане Малик, предлагая ей какой-нибудь найденный им корень.

Малик принимала подарок, но лишь для того, чтобы предложить его Жанне Бакстон, а та присоединяла его к общему запасу.

И так каждый выполнял свой долг, действуя сообразно со своим характером.

Барсак был больше всего склонен к гневу. Он молчал, а если иногда с его уст срывалось слово, оно было обращено к французскому правительству, небрежность которого поставила его, Барсака, в такое трудное положение. Он уже видел себя на трибуне парламента. В ожидании он готовил свои громы, которые метнет вокруг, как некий Юпитер[59], с высоты парламентского Олимпа.

Доктор Шатонней тоже мало говорил, но, несмотря на неспособность к охоте, был очень полезен. Он искал съедобные фрукты, которые находил довольно часто, и, стараясь сохранить хотя бы видимость веселого настроения, никогда не забывал хохотать с характерным шумом выпускаемого из машины пара при малейшей шутке Амедея Флоранса.

Понсен говорил еще меньше, он совсем почти не открывал рта. Он не охотился, не удил, но зато и не жаловался. Он ничего не делал, Понсен, если не считать того, что по временам записывал в свою таинственную книжку какие-то заметки, всегда очень интриговавшие Амедея Флоранса.

Казалось, Жанна Бакстон с меньшей стойкостью переносила удары, посылаемые судьбой, и, однако, не этими испытаниями объяснялась ее растущая печаль. Никогда не надеясь, что путешествие пройдет без трудностей, она с твердым сердцем встречала препятствия на своем пути. Похудевшая, ослабевшая от лишений и физических страданий, она сохраняла всю энергию, и мысль ее постоянно была устремлена к намеченной цели. Но по мере приближения к ней беспокойство и тоска возрастали против ее воли. Что скажет ей могила в Кубо? Что покажет расследование, которое она предпримет, приняв за центр розысков то место, где погиб ее брат?

Эти вопросы теснились в ее мозгу, становясь каждый день все более неотвязными и настойчивыми.

Амедей Флоранс видел печаль Жанны Бакстон и всячески старался ее рассеять. На деле он был душой этого маленького мирка, и самые худшие испытания не влияли на его неизменную веселость. Если его послушать, надо было благодарить небо за отеческую заботу, потому что никакой другой образ жизни не соответствует более правилам гигиены, если ее хорошо понимать. Что бы ни случилось, он во всем находил хорошие стороны. Жажда? Нет ничего более благоприятного при начинающемся расширении желудка. Голод? Прекрасно — это излечит его от грозящего ему артрита[60]. Вы истощены усталостью? По его мнению, вы лучше будете спать. И во всем этом он искал поддержки доктора Шатоннея, который одобрял и восхищался смелостью и энергией славного парня.

Поддержка Амедея Флоранса была тем значительнее, что, кроме общих забот, он терзался беспокойством другого рода, о котором его товарищи даже не подозревали. Началось это двенадцатого марта, когда они пересекли деревню, разоренную накануне. С этого дня Амедей Флоранс втайне убедился, что за ними наблюдают, шпионят. Он был уверен, что враги сторожат каждый их шаг, неотступно следуют за расстроенной экспедицией, видят ее агонию и готовы в тот момент, когда спасение будет близко, свести на нет все усилия этих потерпевших крушение на суше. Будучи всегда настороже, он получал многочисленные доказательства своих подозрений: днем — следы недавнего лагеря, едва слышные выстрелы, галоп лошади вдали; ночью — шепот, тихие шаги, неясные тени. О своих наблюдениях, размышлениях, страхах он ничего не говорил товарищам и приказал молчать Тонгане, который заметил то же самое. Они удовлетворились тем, что усиленно караулили.

Путешествие, осложненное такими трудностями, не могло уложиться в срок. Вечером двадцать третьего марта они сделали последнюю остановку перед Кубо. Семь-восемь километров отделяли от него истощенных путников, но менее чем за два километра находилась, по словам Тонгане, могила, где покоились останки капитана Джорджа Бакстона.

На рассвете следующего дня они пустятся в путь. Покинув проторенную тропу, они сначала пойдут туда, где был уничтожен мятежный отряд, а потом направятся к деревне. Если она сохранилась лучше, чем другие, они найдут там продовольствие и отдохнут несколько дней, пока Жанна Бакстон будет продолжать розыски. В противном случае они или повернут к Гао, или изберут дорогу в Тимбукту или Дженне, в надежде встретить на севере или востоке менее разоренные области.

В этот момент Амедей Флоранс счел нужным рассказать товарищам о фактах, которые его занимали. Пока они отдыхали от дневной усталости, а Малик готовила скудный ужин на костре из сухой травы, он рассказал им о своих дневных и ночных наблюдениях и выразил уверенность, что они не могут сделать ни одного шага, который не был бы известен невидимым, но всегда присутствующим поблизости врагам.

— Скажу больше, — прибавил он, — я осмеливаюсь утверждать, что наши противники — это старинные знакомцы. Настаиваю, пока мне не докажут противного, что они состоят в точности из двадцати черных и трех белых и что один из них походит, как двойник, на нашего изящного друга, так называемого лейтенанта Лакура, с такой выгодной стороны известного моим почтенным собеседникам.

— На чем вы основываете свои предположения, господин Флоранс? — спросил Барсак.

— Прежде всего на том, что наш так называемый конвой легко мог узнать наши намерения и опередить нас на выбранном нами пути. Зачем? Чтобы сделать, на нашу беду, ту хорошенькую работу, которой вы могли восхищаться. Кроме того, трудно допустить присутствие другого отряда, который, не зная о нашем местонахождении, занимался бы подобными развлечениями с необъяснимой целью. Есть ещё и другое. Обитатели уничтоженных деревень и старый негр, которого перевязывал доктор еще до Каду, поражены из одинакового оружия. Убийцы были поблизости от нас до прибытия второго конвоя так же, как они оказались здесь после его ухода.

— Может быть, вы и правы, господин Флоранс, — согласился Барсак, — но, в конце концов, вы не открыли нам ничего нового. Никто из нас никогда не сомневался, что опустошение страны производится во вред нам. Но, будь это делом лейтенанта Лакура или другого, положение не меняется, равно как и то, что бандиты окружают нас, вместо того чтобы идти впереди, как мы предполагали.