Клубника на грядке созрела наполовину. Те ягоды, что уже успели налиться соком и разрумяниться, лопаются, как гнойники, и зияют под зелеными листьями вовсе не как аппетитная десертная плоть, а как кровавые раскуроченные раны. Зеленые ягоды бледнеют до трупного оттенка и скукоживаются — а потом, будто в ускоренной перемотке, обращаются в труху и опадают с черенка.

Менторы вновь кивают — и я понимаю, что необходимости в повторных выстрелах нет. Лазер действительно меняет сущность объекта на ее противоположность. Только вот как это нам поможет считать информацию из смартфона Арчи?

Все имена в телефонной книге окажутся написанными задом наперед, а смысл всех фото исказится до неузнаваемости? — спрашиваю я наполовину иронично, наполовину всерьез.

— У тех, кто слишком много времени уделяет практике и слишком мало — работе с теорией информации, довольно часто возникают такие нелепые предположения, — Эмма смотрит на меня с нескрываемым высокомерием. — Когда нож становится главным инструментом общения с реальностью, суть объектов расплывается. От них остается только форма, наделенная либо обделенная потенциалом жизни. Неудивительно, что ты, глядя на смартфон, видишь лишь его корпус — и тебе все равно, муляж это или нет.

Ментор умолкает и почесывает револьвер ногтем указательного пальца, как котенка под подбородком. А потом громко втягивает в себя воздух и продолжает:

— Нам необходимо убедить его, что основное свойство смартфона Арчи — это быть закрытым. Вторичен тот факт, что это устройство для мобильной связи, что он содержит в себе информацию, что он умеет подключаться к информационным сетям, что с помощью установленных приложений он может выполнять множество полезных функций… Наш револьвер должен знать, понимать и распознавать лишь одно: смартфон секретничает. Он прячет в себе информацию, которой не желает делиться с миром. Это его основное предназначение — и пуле предстоит вывернуть смартфон наизнанку, навязав ему предназначение прямо противоположное.

Эмма ставит смартфон на подставку, похожую на ту, что используются для подзарядки, и запускает ее. В воздухе над смартфоном разворачиваются строки кода — но не компьютерного, а трехмерного символьно-иероглифического. Мне непонятен этот язык: в этом переплетении я могу разглядеть петли, узлы, силуэты птиц, стрелы, мишени, математические знаки, очертания бутонов и великое множество символов, которые я даже приблизительно не могу охарактеризовать или описать. В отличие от компьютерного кода, каждый символ здесь представляет собой миниатюрное художественное произведение, отличаясь от других уникальным сочетанием своих характеристик: объемом, выпуклостью, точностью прорисовки, степенью растушевки, градиентностью, остротой углов, наличием засечек, хвостиков и кисточек… Есть символы, выполненные в манере реализма, импрессионизма, примитивизма, кубизма — а также в десятках иных творческих манер, известных и применяемых в самых разных слоях реальности.

— Так выглядит энергокод абсолютно любого объекта Вселенной, — поясняет Эмма, натягивая на пальцы тончайшие перчатки наподобие тех, в которых парикмахеры красят клиентам волосы. Только эти перчатки прилегают к коже сверхплотно, без единой складочки, и предназначены исключительно для копания в кишках бытия. — Философы веками ошибались, пытаясь искусственно разделить в одушевленных объектах тело, душу и разум, а в неодушевленных — лишь дух и материю, то есть форму и содержание. Триадная структура характерна абсолютно для всех типов объектов, и энергокод в ней является самым трудноопределимым из всех компонентов. Он являет собой промежуточный слой между духом и материей и ни в коем случае не тождественен содержанию формы. То, что мы сейчас наблюдаем в закодированном виде — это не зашифрованный контент из смартфона. Это суть смартфона, его природа и предназначение.

— Ну-ка, погоди, — перебивает ее Вильгельм. Он держит в руках кольцо наподобие тех, на которых в старину носили ключи — только вместо ключей на нем висят ридеры, как дюжина неотличимых друг от друга близнецов. — Хоть гаджет пока и мертв, я предлагаю перестраховаться и сделать копии его контента.

— Ридеры еще умеют и копии делать? — удивляюсь я. Совсем отстала от офисной и технологической жизни!

— Конечно. Они умеют выполнять функцию универсальных сканеров, — Вильгельм прикладывает первый пустой ридер к смартфону — тот в ответ загорается источающим здоровье зеленым огоньком и тихонько жужжит. — Жужжание, как ты сама прекрасно понимаешь, выполняет здесь роль психологической уловки — показывает владельцу, что устройство исправно и процесс записи идет благополучно.

— Но что же он записывает, если телефон мертв? — не могу сообразить я.

— Пустота тоже имеет некий объем и вес, — объясняет Эмма. Как ни странно, я очень хорошо понимаю, что именно она имеет в виду.

Вильгельм наполняет объемно-весовой пустотой четыре ридера: один оставляет у себя, второй убирает в ящик на складе, третий вручает Эмме, а четвертый мне. Я нажимаю на кнопку воспроизведения — но включенное устройство вхолостую подсвечивает воздух над собой, не выдавая никакого изображения.

— Ничего, так и должно было быть. Эмма, валяй! — дает добро Вильгельм, и мы оба в благоговении замираем возле того участка воздуха, в котором, как планктон в океане, повис затейливый микроскопический энергокод.

Эммины пальцы превращаются в сверхчувствительные инструменты. Они теряют заданные им от природы объем и строение и истончаются до волоскообразных щупалец. Щупальца извиваются между символов кода, передвигая их, переворачивая, уменьшая и увеличивая.

— Но почему ты работаешь с энергокодом смартфона, если убеждать тебе нужно не его, а револьвер? — мне неловко нарушать торжественную тишину, но этот вопрос слишком уж жжет меня изнутри.

— Ты предлагаешь работать с объектами в зависимости от их функций, а не свойств? — удивляется Эмма, не сбиваясь со взятого темпа работы — удивительно высокого, надо сказать. — Сосредоточься и подумай сама: кого удастся изменить с большей эффективностью — того, чье единственное предназначение сводится к проявлению агрессии, или того, кто самой своей природе должен принимать все, в него вкладывают? Кто из двоих более адаптивен?

Не могу не согласиться с ходом ее мыслей. Менторы всегда поражали меня тем, насколько виртуозно они умеют растолковывать парадоксы как лежащую на прозрачной поверхности очевидности.

Я же, со своей стороны, ощущаю, насколько растет и прибывает моя собственная адаптивность. Мне она никогда не была нужна, равно как и эмпатия или коммуникабельность — ведь моя профессиональная деятельность вплоть до момента столкновения с Арчи предполагала прямую противоположность симпатии и сочувствию. Но по мере общения с карнавалетом я начинаю ощущать, насколько меняется мое мировосприятие — и в первую очередь восприятие людей. Безо всякого на то намерения я улавливаю, угадываю и в какой-то степени даже подслушиваю скрытые мысли и поползновения окружающих. Не могу сказать, что мне это интересно или полезно — просто так получается. Я словно бы сама отчасти перевоплощаюсь в тех, с кем соприкасаюсь в реальности.

И что-то мне сдается, что во вчерашнем нашем общем визите к Фаревду крылось чересчур много дополнительных смыслов. Несомненно то, что Эмма и Вильгельм провели в его компании огромное количество времени — но почему не рассказывают об этом? Почему Кикко заявил, что начинать надо с оружейника — при том что расклад карт и игральных фигур на столе предполагал начало вовсе не с него, а с валета, который превратился в мертвого короля?

Эмма заканчивает свою ювелирную возню и отодвигается от стола, чтоб полюбоваться на результат со стороны. Для непосвященного глаза бульон из символов остался таким же загадочным и неупорядоченным, как был. Но ментор рассматривает его так же вдумчиво и влюбленно, как деревья неделями вглядываются в узор сброшенной ими по осени листвы.

— Ну давай же скорее перейдем к интересному! — Вильгельму не терпится сделать пусть всего лишь один, но выстрел.

Эмма нехотя отключает подставку для смартфона и придвигает ее на то место возле стены, где гаджет совсем недавно красовался в качестве мишени.