Зойка курила анашу только раз, потом наотрез отказалась. Страх перед всякой зависимостью оказался сильнее желания приобщиться к “кайфу”. Кроме того, она хотела сдержать слово, которое дала одному человеку.

Опять прибежал Пакетик, обнял Наиля - тот любил возиться с детворой, - уселся рядышком с ним. Наиль бережно достал пачку из-под “Астры”, вынул две сигареты, начиненные анашой, протянул Бомбейке, затянулся сам, расслаблено прислонился к стене, вытянул ноги.

Зойка поднялась. Не хотелось сидеть со Шведом. Ее никто не удерживал. Она опять прошла по пустырю, затем направилась к остановке и села на троллейбус, который шел в сторону железнодорожного вокзала. Зал ожидания был почти пуст. Зойка пересекла наискось огромный зал и остановилась возле маленького закутка, на двери которого было написано “Медпункт”, но заходить не стала. Встав на цыпочки, заглянула в высокое окно. За столом сидела девушка в белом халате. Значит, Игорь сегодня не дежурит. А жаль, придется топать домой.

Альфа, увидев Зойку, радостно запрыгала. Ага, папа уже вернулся с прогулочки и, видимо, залег спать.

Мама вышла из кабинета.

- Мы волновались… Тебя проводили?

- Да, да, все в порядке! Проводили, накормили. А вот чай, если хочешь, попьем с тобой вдвоем. Идет?

- Вообще-то я уже пила. Но если ты хочешь…

- Просто настаиваю. У ребенка потребность пообщаться с родителями. Пусть с родителем в единственном числе. Но зато каким! Тем более, что у меня вопросик, ладно? Что там с матерью Нигины, за что вы отнимаете у нее любимых чад?

- Мне не нравится твой тон. Это слишком серьезно. И потом, не совсем этично посвящать тебя в эти дела, вы ведь одноклассницы. Но если уж так хочешь, могу сказать, что любимые чада сами от матери. За мою многолетнюю практику это…

- Мамуля! А вдруг они ошибаются?

- Есть и другие объективные данные. Классная руководительница рассказала, что мать ни разу не была в школе, не посетила родительского собрания. Они видели только отца.

Зойка разлила в чашки свежезаваренный настоящий индийский чай, душистый, коричневый, с красным оттенком, жадно отхлебнула и поперхнулась: горячо!

- Мамуля! А разве ты ходила ко мне когда-нибудь на собрания?

Мама резко отодвинула фарфоровую чашку.

- Я - другое дело…

- Разве? - Зойка смотрела ей в глаза открытым, наивным взглядом.

В какой-то момент на лице мамы появилась растерянность, но она тут же овладела собой. В голосе доверительные, мягкие нотки:

- Да, Зоя, другое. Если я не ходила на собрания, то только из-за занятости, да и необходимости в этом не было: я часто встречаюсь с директором, учителями, знаю все твои отметки. И вообще все про тебя знаю. И ты ничего не скрываешь от меня, потому что я всегда готова понять, помочь…

Зойка глядела на мать, не отрываясь.

- Да, - повторила она, - верно: все знаешь…помочь… понять… Ладно! К вам на заседание приходила Анна Сергеевна. Почему вы ее не выслушали?

- А вот это уж, прости, тебя не касается. - Мама нахмурилась, минуту-другую молчала, пытаясь связать одно с другим, и вдруг взорвалась: - Так это она решила через тебя действовать, через ученицу! Очень педагогично. Неужели она думает, что я позволю такими методами! Да я завтра же…

- А вот завтра ты ничего не сделаешь, мама. - Глаза у Зойки из серых сделались почти черными, губы чуть скривились. - Иначе, иначе…

- Иначе что?

Зойка глубоко втянула воздух, прикрыла глаза, перевела дыхание:

- Иначе не будет у нас таких доверительных бесед, мамочка. Такого взаимопонимания и желания придти друг к другу на помощь. А сейчас извини, я лягу, очень голова болит, переучила я сегодня.

Сон не шел, голова болела на самом деле. Зойка взяла одну книгу, другую. Читать тоже не читалось. Тогда, вспомнив о тетрадке, вскочила, достала ее из сумки и принялась читать.

“23 ноября 1944 года. Уже три дня не писала, да ничего особенного и не произошло. Хожу в госпиталь, мою полы, ухаживаю за лежачими. Ко мне все привыкли, и если не приду или задержусь, старшая медсестра Юлия Михайловна на меня ругается. А дома ругается мама, потому что я не успеваю делать уроки да дома мало помогаю.

Сегодня привезли новеньких. В восьмой палате лежит молодой парень с ампутированными по колено ногами. Культи у него гниют и чернеют. Семен Иванович сказал, что, видимо, придется резать дальше. Я мыла полы, вдруг этот новенький как закричит: “Нянька, дай судно!” Я растерялась, выскочила в коридор, но ни Таси, ни тети Нины не было. А он опять закричал: “ты что, не слышишь?” И тогда я понесла это судно, только старалась ни разу не посмотреть туда. Руки у меня дрожали. А он, видимо, только потом заметил, что я совсем девчонка и тоже смутился. Хотя, может быть, мне это показалось. Ведь он уже столько валялся по госпиталям и я привык ко всему. А судно у меня никто не просит. Я только убираюсь или кормлю, кто не может есть сам, или пишу письма.

Новенький спросил, как меня зовут. Я сказала: “Анюта”, а он засмеялся и говорит: “Про тебя песня есть. Знаешь?” И вдруг запел: “Всего одна минута - приколет розу вам на грудь цветочница Анюта”. И еще сказал: “Ты и в правду Анюта. У тебя глазки Анютины”.

Зойка отложила тетрадь, странно взволновавшую ее. Она много читала, и о войне тоже, Но то были книги, написанные писателями. А эти строки принадлежали девочке, которая жила в далеком 44-м. Как удивительно, что тетрадь попала к ней. Некоторые листки были слипшимися, она осторожно расправила их, чернила тоже побледнели, но прочесть можно. Зачем-то понюхала тетрадь. Пахло пылью, ветошью. Затем осторожно положила в верхний ящик стола и выключила свет. Спать еще не хотелось, но прошла взбудораженность. Можно было тихо-тихо полежать в темноте.

Утром она порадовалась тому, что сегодня нет литературы. Встречаться с Унылой Порой ей было как-то неловко. Зато Нигинка, на которую она обычно не обращала внимания, теперь то и дело притягивала ее взгляд. В профиль она была хороша. Тонкий, с горбинкой нос, чуть крупноватые яркие губы, миндалевидные глаза. Волосы собраны на затылке, в ушах крохотные сережки со светлыми слезками. “Бриллианты ведь”, - осенило Зойку. Шейка длинная, стройная, да и вся посадочка необычная, такая бывает у балерин - спинка в струнку вытянута. Она, как и Зойка, держится особнячком. Но кто-то ее должен знать поближе. Радька, пожалуй, они жили на одной площадке.

После уроков подошла к нему:

- Пройдемся, разговор есть.

Радик сразу согласился: пойдем. Он вообще был парень покладистый. Присели в том же скверике, в котором вчера сидели с Анной Сергеевной.

Зойка спросила напрямик:

- Ты в курсе, что там у Нигинки делается?

Радька потемнел лицом:

- Сволочь она, твоя Нигинка! Дрян ьпродажная! От матери отказалась, скотина…

- Послушай! Ты можешь полегче и поподробнее?

- А тебе зачем? - Теперь в глазах его читалось недоумение. - Тебе-то что до всего этого?

- Считай, что нужно. Не для сплетен, по крайней мере. Ты меня знаешь.

- Ну ладно. В общем, мать… она у них вообще в семье голоса не имела, вроде прислуги жила. Нигинкин отец и поколачивал ее частенько. А сейчас решил развестись и опыты такие стал делать. Подержит детей на воде и хлебе - вот так вы будете жить, если останетесь с матерью. А потом завалит деликатесами - а вот так со мной. Нигинку побрякушками, тряпками одаривает, этому дурачку машину обещал к совершеннолетию. Вот они и повторяют всюду, что хотят жить с отцом, мать грязью обливают. А та только плачет день и ночь. Да зачем тебе, Зойка?

Замолчал, задумался так сосредоточенно, что желваки заходили под скулами.

- Может, помочь хочешь? - Не дождавшись ответа, заключил: - Как же, ты поможешь! - и пошел прочь.

Помогать Зойка действительно не собиралась. Особенно после вчерашнего разговора с мамой. Но нестандартность ситуации будоражила ее воображение. На следующий день к ней на переменке подошла Нигинка.

- Ты что так меня разглядываешь? Не видела раньше?