Детей находят в капусте, аисты своими длинными клювами вытаскивают ребятишек из колодцев и приносят родителям, говорят даже, что ребёночка можно купить, если, конечно, заплатишь хорошие деньги.

Ваню Житного однажды ранним утром тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года нашли на вокзальной скамейке одного из городков средней полосы.

Людей в зале ожидания было немного, кое‑кто провёл тут ночь на мешках, баулах и чемоданах. Среди прочих была пассажирка с двумя детьми, приехавшая из района загодя, с вечера, чтоб поспеть на ранний поезд, следующий куда‑то на юг, не то в Курск, не то в Ростов. Она и обнаружила на соседней лавке свёрток с младенцем.

Ребёнок разбудил её, наладившись издавать звуки, свойственные всем голодным младенцам такого возраста. Пассажирка поохала, посмотрела в одну сторону, в другую — нет, матери нигде не видать. Подошла, взяла на руки, потетёшкала — ребёнок примолк. Положила сверток туда, откуда взяла, поглядела на часы, на своих двух свернувшихся калачиком дочек, ещё раз оглядела зал ожидания — матери по–прежнему не было, а младенец вновь принялся кричать. Пассажирка, вздохнув, вновь взяла свёрток на руки, откинула покрывало и увидела щекастого младенца в замызганном байковом чепчике, из‑под которого дыбился треугольный чубчик белобрысых волос.

Уставив на неё сердитый взгляд — глаза у него были, как отметила пассажирка, цвета прояснившегося неба за вокзальным окном, — младенец выпростал ручонки, с досады затолкал в рот целый кулак и с причмоком принялся сосать его, ясно давая понять, что не прочь бы отведать чего‑нибудь более существенного. Решительно разворошив пелёнки, пассажирка по некоторым известным ей признакам обнаружила, что это мальчик, а не девочка. Тут старшая дочка пассажирки, не успев продрать глаза, не умывшись и не расчесавшись, настоятельно стала требовать взять кагоньку[1] к себе, мотивируя свои требования тем, что у неё нет братика и папа сколько раз уже заводил речь о наследнике…

И вдруг трубный голос объявил, что ожидаемый ими скорый поезд прибывает на второй путь. Пассажирка, с орущим и яростно выгибающимся свёртком в одной руке и чемоданом в другой, заметалась по залу. По пятам за ней с пузатыми мешками в руках неслись уже обе дочки и в два голоса умоляли взять в поезд ничейного ребёночка. Неизвестно, чем бы дело кончилось, — вполне возможно, что дочкам удалось бы уговорить мать, которая и сама уже склонялась к тому, чтобы взять мальчика с такими же, как у её девочек, волосами, — но тут откуда ни возьмись, словно перст судьбы, вывернулся дежурный милиционер, которому женщина, не раздумывая больше ни минуты, и сдала младенца с рук на руки. Семья второпях погрузилась в свой поезд дальнего следования и исчезла в южной дали. Там мы их и оставим вместе с напрасными уже сожалениями и вечными вопросами, что было бы, если бы… и как бы оно повернулось, кабы…

И вернёмся к милиционеру, который, как положено, отнёс свёрток с орущим младенцем в дежурную часть вокзала, где он извивался некоторое время на милицейском столе, как на горячей сковороде, обмочив несколько протоколов, а оттуда его доставили в инфекционную больницу, на карантин. Там‑то и обнаружили записку, на живульку пришитую к изнанке покрывала, из которой стало известно имя мальчика, далее следовала приписка, дескать, я от ребёнка ни в коем случае не отказываюсь и скоро за ним вернусь. Никакой подписи не было. Когда мальчика раздели, вокруг запревшей шейки увидели ожерелье из сушёных змеиных головок, ожерелье, чтоб не разводить антисанитарию, с приличествующими случаю плевками немедленно выкинули в помойный бак.

Так‑то вот Ваня Житный и оказался в инфекционной больнице, где и прожил без малого девять лет. Ни дома ребёнка, где брошенные младенцы обретаются до трёхлетнего возраста, ни детского дома, где в дальнейшем протекает их сиротская жизнь, в городке не было. Поскольку неизвестная корреспондентка, не оставившая адреса, от Вани не отказалась, а, напротив, грозилась вернуться, то отдать его на усыновление не имели никакого права. Поэтому в больнице здраво рассудили: что в лоб, что по лбу — всё одно, то есть, что в детском доме жить, что здесь — для Вани разницы никакой.

Лежал Ваня как кум королю, в отдельном боксе. Первое время к нему частенько наведывались любопытные молоденькие медсестрички, пытавшиеся освоить науку пеленания, кормленья из бутылочки и тому подобное, каковая могла им пригодиться, как они надеялись, в недалёком замужнем будущем. Но довольно скоро эта наука навязла у них в зубах, и они уже гораздо реже появлялись в Ванином боксе. Обязанность кормить и обихаживать Ваню легла в основном на санитарку Нюру, которую он стал отличать от всего остального человечества. Уже через несколько месяцев, едва завидев за стеклом двери её круглое лицо с приплюснутым носом, мальчишка начинал прыгать и подскакивать чуть не до потолка, так что железная кроватка грозила развалиться на запчасти.

Может, так бы и пролежал Ваня в своём боксе безвылазно все девять лет, если бы не сердобольная санитарка, которая вытащила его из тесной одиночки в большой больничный свет: инфекции, мол, инфекциями, а взаперти дитё всё одно не продержишь… Как‑то раз, когда больные разошлись по палатам, Нюра притащила младенца в столовую, чтоб накормить дармовой манкой. Сидя на обширных коленях санитарки, ровно на троне, Ваня загодя широко разевал рот, во все глаза следя за тем, как ложка опускается в холодное белое море густой каши и, доверху полная, плывёт по воздуху к нему. Нюра разводила тары–бары с раздатчицей, а Ваня, не переставая следить за равномерными движениями ложки, внимательно вслушивался, стараясь, как и положено всякому усердному младенцу, выделять и понимать слова. Поскольку главврач замечания самоуправной санитарке не сделала, то так и повелось: кушал Ваня теперь в столовой и слушал, что говорят вокруг него да около; его мирок раздался до размеров отделения.

Когда он стал ползать, в Ванином распоряжении оказался бесконечный больничный коридор, со множеством поворотов и загогулин, где можно было сидеть, слушать и наблюдать, а то и попытаться сыграть с кем‑нибудь в прятки. Но все были шибко заняты, редко когда доставалось Ване чьё‑либо ласковое прикосновение или слово, а играла с ним одна Нюра, вырывая из своего рабочего времени дорогие минуты. «Где Ваня? Тю–тю Вани?» — кричала громогласная санитарка, отыскивая его то под шкафом с лекарствами, то под кушеткой, за свесившейся рыжей клеёнкой (сверху лежал очередной больной, которому ставили клизму), то в каморке, среди вёдер и швабр.

Гулять с Ваней не гуляли — у санитарки работы и без того было через край. Но однажды Ваня попал‑таки на улицу. Обычно дверь, которой заканчивался коридор, была заперта, а тут кто‑то оставил её приоткрытой… Ваня, обнаружив прореху, которая вела в неизвестное место, боднул дверь, от чего она распахнулась, живо выполз на площадку и вполз в широко раззявленный рот лифта, тут же за его пятками сомкнувшийся. Лифт с проглоченным Ваней, удовлетворённо урча, пополз вниз, пасть опять раскрылась — и Ваня выбрался наружу. Он быстрёхонько прополз между чьих‑то ног, через очередные двери выполз на крыльцо и… остолбенел, вцепившись давно не стриженными коготками в камень площадки. Ослеплённый ярким солнцем, оглушённый широтой открывшегося пространства, заполненного неизвестными предметами, красками и звуками, Ваня зажмурился, потряс головой с мотавшимися туда–сюда волосёнками и попятился назад… Кто‑то из отделения как раз шёл мимо, подхватил мальчишку и водворил на место. Но Ваня успел‑таки поместить в себя широту мира.

Потом санитарка принесла из дома внучкины ходунки, поставила в них Ваню и, дав легкого шлепка, пустила — Ваня, окрылённый, помчался вперёд, а вскорости выучился ходить без всяких ходунков. Однажды вприскочку, как молодой бычок по зелёной травке, бегая по коридору, затянутому драным линолеумом, он на одном из углов столкнулся с мамашей, торопившейся вынести полнёхонький горшок своего сынка, больного дизентерией… Эмалированная крышка соскочила и покатилась колесом, а содержимое горшка выплеснулось частично на пол, а большей частью на ошеломлённого Ваню. Как назло было не Нюрино дежурство, другая санитарка взвыла, что не будет убирать говно, мамаша тоже отказалась. Старшая медсестра, призванная рассудить спор, хотела перво–наперво выдрать негодного мальчишку, но побрезговала, пол досталось мыть мамаше, а загаженного Ваню поручили санитарке. Кое‑как, с матами–перематами его отмыли и затолкали в бокс. Старшая строго–настрого приказала больше его оттуда не выпускать. Других последствий это столкновение не имело — Ваня провёл положенный инкубационный период взаперти, но дизентерией, вопреки всем прогнозам, не заболел. Больничный воздух, пронизанный всевозможными инфекциями и бактериями, стал для него родным: «Удобрили нашего Ваню по самую маковку, — смеялась Нюра, — авось расти лучше будет!»