Второй. Я Коля Громов.

Первый. Я тебе не верю, безымянный.

Второй. Я КОЛЯ ГРОМОВ, я могу паспорт показать.

Первый. Вот-вот, для безымянных только и нужны паспорта, чтобы было хоть подобие имени и личности…

Второй. Не оскорбляй меня. Я Коля Громов. Я сидел за твоей спиной в восьмом, девятом, десятом. А в пятом классе я тебя бил.

Первый. А не врешь ли ты, что ты меня бил?

Второй. Я тебя бил, это факт.

Первый. А за что ты меня бил, Коля Громов?

Второй. Просто так.

Первый. А тебе приятно было бить меня?

Второй. Приятно.

Первый. У тебя комплекс убийцы, Коля Громов. Сперва ты должен быть уверен, что ты сильнее. Потом ты должен создать ситуацию, чтобы будущая жертва тебя обидела. Тогда тебе становится жалко себя, и ты можешь убить. Наслаждаясь. И в полной моральной правоте.

Второй. Слушай, ты, гений! Я простой человек. Я откровенный человек. Я живу, как люди. Я знаю две крайности: умею терпеть и умею бить. Все остальное посредине. Такой я, человек, мужчина. А ты изворачиваешься всю жизнь, чтобы не быть, как люди…

Первый. Зачем ты пришел?

Второй. Дай мне интервью.

Первый. С удовольствием.

Второй. Только без выкрутасов. Говори, что все говорят. Ты знаешь, что надо говорить?

Первый. Знаю. А для кого говорить?

Второй. Для нормальных простых людей, которые сделали из тебя знаменитость и теперь требуют — веди себя, как положено знаменитости. Поучай, задумчиво говори давно всем известное, тебя с удовольствием послушают. Ты можешь иметь грешки и можешь намекнуть на них — для слухов, это тоже нужно. Только не делай вид, что ты и в самом деле особенный и бескорыстный. Ну, так знаешь, что говорить?

Первый. Знаю.

Второй. Говори.

Первый. Включай. (В микрофон.) Я говорю для вас, простые люди. Для вас, всегда выступающих от имени многих и никогда — от своего имени. Потому что вам опасно иметь свое имя. Ваш паспорт, ваша фамилия — это только знак различия, кличка, которой вас вызывают из общего строя. Я говорю для вас, тех, кому скучно. ВЫ не знаете, зачем вы пришли на этот свет. Вы никогда не ощущаете гармонии целого, божественного соответствия времен и пространств. ВЫ, безымянные, не имеющие разума, чтобы понять, и не имеющие фантазии, чтобы создать свое. ВЫ, утверждающие свое существование количеством, плодящие не лучших, а себе подобных, всегда себе подобных, ВЫ, более всего почитающие акт, имитирующий размножение, ВЫ, умеющие терпеть и бить, по просьбе моего безымянного школьного товарища я говорю для ВАС.

Второй. Непоздоровится тебе, если люди это услышат…

Первый (продолжая). Сумею ли я вам угодить? Сумею. Вам нельзя не угодить, простые люди, потому что, если вы не захотите потреблять плоды моей фантазии, вы сожрете меня самого, и это тоже будет развлечением. Все, что вы не можете немедленно употребить для удовлетворения своей всеядной скуки, для вас сложно и ненавистно. Вы обладаете одним-единственным, но зато всепокоряющим талантом — умением опошлять. Любое прозрение, любое предвидение, любое вдохновение вы можете свести к бессмысленному полуфабрикату и поглотить. Вы называете себя созидателями, вы предъявляете свои права на все. Ваше право — право большинства. Вы ничего не создали. Создают только одиночки. Творит только жизнь, которую я для пущей вашей злобы назову Богом.

Второй. Давай, давай, выбалтывай дальше. Вон ты какой! Искал одно, раскопал другое. Ты же чсловеконенавистник! Ты фашист! Тебя надо уничтожить, как бешеную собаку.

Первый (после паузы). Стоп! (Выключает магнитофон.) Я не фашист. Я ненавижу толпу. А ты толпа. Даже когда мы говорим с глазу на глаз, — ты толпа. Вот я сейчас один, а ты можешь в любой момент свистнуть своих, и они прибегут. И тебя могут свистнуть — и ты побежишь. Это вы называете дружбой. Я никогда не побегу на твой свист, я не хочу дружить с тобой. Я хочу порвать с тобой, безымянный, навсегда. Сейчас я тебя ударю, чтобы ответить на твои удары в пятом классе. Я забыл о них, но ты прожил памятью о них всю жизнь. Я хочу выбить из тебя эту память как последнее, что нас связывает.

Второй. Тебе лучше не делать этого. Ты не умеешь. А я обучен. Не подходи!

Первый. Подойди ко мне сам, безымянный!

Второй. Могу. Погоди, не бей. Ты смел от бессилия. Я для тебя слизь, а ты для меня — враг! Ты в моих руках, что хочу, то и сделаю. Или тебя заставлю делать то, что захочу, и ты забудешь про свои фантазии. Говорю это от имени всех людей, которых ты сейчас оскорбил, от всех, за чей счет ты жил. А если ты меня ударишь, я тебя просто убью. И не пожалею. Ты такой же человек, как я, только изворотливее. Я умру, и ты умрешь, я без имени, ты с именем. Только ты раньше.

Первый. Ты опять говоришь от имени?

Второй. Да, я говорю от имени.

Первый. Я рад, что я твой враг. (Бьет.)

Виктор Георгиевич шел в толпе по улице иностранного города. Виктора Георгиевича душило раздражение. Все оказалось серьезнее, чем он предполагал. Город и страна проявляли себя прямо враждебно к нему. Он не привык к этому. Он выучил на местном языке «добрый день!», «пожалуйста» и «спасибо». Он исправно громко произносил эти слова, а потом вежливо-медленно говорил по-русски, и даже, в угоду интернационализму, переставлял все ударения: «Прошу, показать он ту юбочку размер пятьдесят», — и более того, выставлял перед лицом продавщицы растопыренные пальцы — ПЯТЬ! Чтобы еще более объяснить — пятьдесят! Его НЕ ХОТЕЛИ понимать. Очевидно — НЕ ХОТЕЛИ! Потому что… чего ж тут не понять?

Перед ним стояло человек шесть, все женщины, и подолгу болтали с продавщицей на своей тарабарщине. Продавщица носила туда-сюда юбки, кофты, разворачивала, рвала дорогие пакеты. Чего-то смотрели, цвет подбирали, мяли, опять заворачивали и все лопотали, лопотали… В магазине было жарко. Виктор Георгиевич не привык к очередям. То есть привык, но сам в них давно уже не стоял. Всегда был другой ход. Заграница столкнула его с очередями, с унижением, сразу обнажив свои язвы. И главное — долго. Взял — уходи! Нет, они болтают. О чем? Товар есть — бери, вали. Нет, болтают. Виктор Георгиевич подумал, что эта баба знакомая продавщицы, подружка. Но когда та отошла, а продавщица стала и со второй так болтать и опять таскать туда-обратно, Виктор Георгиевич решил: «Нет, не подружка». А Виктор Георгиевич был человек наблюдательный.

Виктор Георгиевич вежливо-терпеливо ждал. Но когда покупательница совсем зарывалась в кучу, а продавщица на секунду подымала свои красивые глаза от шмоток, Виктор Георгиевич и пользовался. «Добрый день, здравствуйте! — выкрикивал он по-иностранному, и дальше раздельно — Прошу показать он ту юбочку размер пятьдесят!»— и выпучивал пальцы. Продавщица не могла не слышать (женщина впереди Виктора Георгиевича даже слегка шарахнулась от его вскрика), но продавщица ДЕЛАЛА ВИД, что не слышит. А на третий раз вдруг повернулась резко, прямо в глаза ему уставилась, что-то прошипела довольно громко и опять принялась таскать тюки передней бабе. Виктор Георгиевич понял, что его отшили, не так он был прост, чтобы не понять. Но почему? И главное — и это было особенно угнетающим, — он… ну совершенно ни одного слова не разобрал. Да ведь это сознательно, это нарочно делается!

С горечью и укоризной вспомнил он слова Сервантеса, написанные на стене гастронома в полуподвальчике на углу Невского и Литейного: «Ничто не дается нам так дешево и не ценится так дорого, как ВЕЖЛИВОСТЬ!» Но разве Им это объяснишь?! Потом подумалось, что, если бы эту большеротую, большеглазую… приголубить, она бы поняла, с кем имеет дело, и не так бы забегала перед ним. Но опять же и этого не объяснишь. «Неужели и ЭТО у них другим словом называется?»— изумился Виктор Георгиевич и самим фактом изумления впервые в жизни коснулся мысленно науки лингвистики… Тем не менее жарко было отчаянно. Абсолютно зря надел он кальсоны… Конечно, надо было идти с Николаем Ивановичем и уродкой переводчицей Евой, но его угораздило сегодня рвануть одному. Во-первых, всегда был уверен, что одолеет любую стенку, а во-вторых…