В Валентину Лукиничну (прозвище Путятична) мы были все влюблены. А была она старше нас лет на шесть–семь, не более. Мы были первыми ее учениками. Язык французский полюбили мы из–за нее. Через сорок лет я даже работал в парижском театре и играл на французском языке — и ничего, говорили, что произношение приемлемое. (Подчеркну: школа была самая обычная, не специальная.) И контакт с Путятичной — Валентиной Лукиничной Нефедовой — поддерживали мы долгие годы, до самой ее кончины.

А второй золотой медалист нашего выпуска — Миша Перельцвайг. Он теперь очень успешный инженер–электронщик в довольно известном городе Сан–Франциско. Говорит, как принято в этом городе, на английском языке, но кое–какие французские выражения до сих пор помнит. Ну и правильно! Первая любовь не забывается.

Каменный–деревянный Башенки Чернышева моста далеко видны. Минуешь его, обернешься — вот они, башенки, как на ладони, крепкие, черные. И цепями связанные. Каменный мост и сам гордится, что он такой вот — каменный.

А следующий мост — он совсем близко — без всяких отметин и надстроек. И деревянный. Просто дугообразный настил из досок. И невысокое ограждение. В пятидесятые по нему еще ездили машины. А потом стал он только пешеходным — доски прогнили, дыры появились. Это Лештуков мост. Может быть, самый главный в моей жизни.

По правому берегу, не доходя моста, Издательский дом. С ним немало связано. Тут редактировались и печатались главные ленинградские газеты. Было время, я дружил с ними. Здесь я опубликовал свои первые пробы пера. Впечатления о первых дальних гастролях БДТ в Англию и Францию шли в газете «Смена» — с продолжением в четырех номерах. В журнале «Пионер» — тоже в нескольких номерах — попытка разобраться в том, зачем вообще нужны нам театр, музыка, живопись и всякие разные искусства. И почему они так странно изломались все сразу в нашем ХХ веке.

В те годы меня увлекал и пугал модернизм. Я его то обожал, то ненавидел. И неожиданно открывал его… в собственных работах.

В Издательском доме не раз давал я концерты для сотрудников — средь бела дня, в обеденный перерыв, в большом неуютном конференц–зале. Народу набивалось много, и именно здесь рисковал я впервые «прокатить» мои самые непростые эксперименты в жанре монотеатра: «Веселые нищие» Р.Бёрнса, «Юлий Цезарь» Шекспира, «Кольцов с утра до вечера» М. Жванецкого (тогда еще не знаменитого). Здесь и другая была для меня пора. Вторая половина семидесятых — полный запрет упоминать мою фамилию в печати. Я еще продолжал работать — играл, ставил, давал концерты. Рецензии бывали — почти всегда ругательные, — но фамилия не упоминалась. Приказ есть приказ!

Перейдем–ка на другую сторону речки. По деревянному с дырками Лештукову мосту, далее (недалеко) по Лештукову переулку на Загородный проспект. А от него за угол — большой серый дом на Звенигородской, 10, — педагогическое училище имени Некрасова. О нем я уже говорил: сюда сбежал от «художественного слова», чтобы играть на сцене, пусть маленькой, но с настоящим занавесом.

Я должен задержаться на этой теме, потому что здесь мой грех, и никак мне его не выкинуть из души.

Руководила драматическим кружком довольно миловидная кокетливая дама неполных средних лет — Евгения Ильинична Тищенко. Рассказывали, что когда–то в училище среди трех сотен девочек было два мальчика, и она обоих в приказном порядке забрала в свой театрик. Но мальчики стеснялись, играть не хотели, а потом вообще дали деру и из театрика, и из самого училища. Без мальчиков кружок стал глохнуть. И вот со стороны появился я. Евгения Ильинична воспряла духом, открылись хоть какие–то репертуарные возможности. Восемь девок, один я — это, конечно, не труппа, но все–таки некое подобие. Не очень просто найти пьесу, где одна мужская роль, остальные женские, но все же, все же…

Начав в конце сентября, мы к празднику 7 ноября выпустили сцену из третьего акта «Ревизора» Гоголя. Действующие лица: Анна Андреевна, Марья Антоновна и Петр Иванович Добчинский. Это и был мой первый выход на сцену — в костюме, в гриме, с партнерами. В первый раз я с замиранием сердца и тайным восторгом пробовал публично быть другим человеком. Сорок девятый год… Пятьдесят лет назад… Боже мой!

Пожилой педагог училища написал мне стих после премьеры: Прекрасный Петр Иванович, Прекрасное начало.

• Лишь одного брюшка недоставало.

• Но не печальтесь, я скажу вам на ушко — Пройдут года — появится брюшко.

Он угадал, этот доброжелательный педагог! Евгения Ильинична сияла, радуясь за нас и принимая поздравления. Через много лет, когда я стал уже довольно известным артистом, в многочисленных интервью, а потом и в книге, которую я написал, я всегда называл моей первой театральной школой театр университета под руководством Е. В. Карповой. Евгения Ильинична позвонила мне как–то и горько пожаловалась: «Неужели ты забыл, что начиналось–то у тебя все на Звенигородской с моими девочками? Неужели ты не помнишь, как я работала с тобой, и вообще, с чего все пошло?» Я тогда формально извинился, сказал, что, разумеется, все помню, что зайду к ней, навещу…

Но жизнь была бурная, много интересов, много обязанностей. Кажется, мы даже повидались, да, да, она жила уже в Доме ветеранов сцены. Подробностей не помню, потому что если и повидались, то тоже формально — букетик цветов, коробочка конфет. А потом Евгении Ильиничны не стало. Такая миловидная, такая кокетливая, такая яркая, казалось, женщина. Умерла незаметно, и почудилось, глядя назад, что и прожила незаметно.

И вот теперь моя возрастная (чтобы не сказать, старческая) дальнозоркость вдруг ясно и четко, пропуская десятки лет, пропечатывает те далекие два года учебы в девятых–десятых классах и ежедневное хождение на маленькую сценочку педучилища. Водевиль «Беда от нежного сердца» — роль Сашеньки и успех районного масштаба, «Женитьба Бальзаминова», антирасистский скетч «Белый ангел» — я играл негра, и без особых затей меня просто и густо вымазывали черным гримом. За тридцать минут действия я успевал выпачкать собственный костюм, стены, кулисы, пол, мою партнершу с ног до головы и даже зрителей первого ряда — больно близко сидели.

Все это было. Всему этому отдавали мы силы, время. А Евгения Ильинична отдала большее — всю жизнь целиком. Другого у нее не было.

Позднее понимание — тоже понимание. Но все–таки оно позднее.

Вернемся на Фонтанку. Тут пешком идти — десять минут от силы. Опять мы у деревянного Лештукова моста. Мы стоим на левом берегу и смотрим на правый. А знаете ли вы, уважаемый читатель, во что на правом берегу упирается дощатый Лештуков мост? Знаете, наверное! Конечно! Он упирается в дивный гармоничный торжественный фасад Большого драматического театра. БДТ имени Горького — так он назывался, когда я пришел в него и когда Лештуков мост был еще деревянным.

В год, когда пишу я эти строки, БДТ исполняется 80 лет. Двадцать из них я был одним из ведущих актеров этого театра — четверть его жизни, половину моей жизни профессионального актера. Теперь он называется АБДТ (Академический) имени Г. А. Товстоногова. Но это не товстоноговский театр — десять лет, как великого человека, Георгия Александровича, нет на этом свете.

А я служил этому театру, когда он назывался Театром Горького, но был истинно товстоноговским. Это был расцвет его сил, его режиссуры. Это было время формирования одной из лучших в мире трупп. Время мощной динамики поиска тем, пьес, новых театральных форм. Время колоссального успеха — всесоюзного, восточноевропейского, а может быть, даже общеевропейского. Время, когда театр реально влиял на становление личности своих зрителей. Это не преувеличение, это правда. На какое–то время общество негласно, но определенно признало театр своим духовным лидером. Это было исключительное явление в исключительных, далеко не благоприятных обстоятельствах.

О Товстоногове и его театре нужно говорить отдельно. В наше лирическое, скорее сентиментальное, путешествие не помещается подробный и откровенный анализ. Обязуюсь посвятить этому специальную главу.