Леон засмеялся, и она тоже, они взглянули друг на друга, и мне показалось, что все вокруг смеется вместе с ними.

Я взобрался в телегу с колеса, и Лабанг было рванулся — он всегда норовил так сделать, — но я крепко держал вожжи. Он был так нетерпелив, что ни минуты не мог постоять спокойно, и Леону пришлось несколько раз прикрикнуть: «Лабанг! Лабанг!» Когда Лабанг угомонился, Леон положил чемоданы в телегу — маленький поверх большого.

Она взглянула на свои туфли на высоких каблуках, потом протянула брату левую руку, стала на ступицу и одним махом очутилась в телеге. Пахло от нее очень приятно. Лабанг прямо приплясывал от нетерпения, и я еле-еле удерживал его на месте.

— Дай-ка мне вожжи, Бальдо, — сказал Леон. — Мария, сядь на сено и держись за что-нибудь.

Только он стал на левую оглоблю, как Лабанг рванулся вперед. Мой брат Леон со смехом вскарабкался в телегу и, подобрав вожжи, со свистом взмахнул ими над спиной Лабанга. В ушах загудел ветер, колеса раскатисто загрохотали по дороге, усыпанной галькой.

Она уселась прямо на дно телеги, подогнула ноги и прикрыла их юбкой, из-под которой высовывались только каблучки и носки туфель. Ее взгляд не отрывался от спины Леона. Я смотрел, как ветер треплет ее волосы.

Потом Лабанг замедлил шаг, и Леон передал мне вожжи. Я уперся коленками в передок и тянул вожжи до тех пор, пока Лабанг не пошел совсем медленно. Тогда я повернул его обратно.

— Что ты там еще забыл, Бальдо? — спросил Леон.

Я промолчал и лишь почесал спину Лабангу; мы вернулись туда, где я распряг его и ждал. Солнце опустилось, и тени, крадучись, пробирались с лесистых склонов Катаягханских холмов на поля.

Когда я повернул Лабанга в глубокую выемку, ведущую к пересохшему ложу реки, по которому мы добирались домой в сухой сезон, Леон тронул меня за плечо и сказал резко:

— Кто велел тебе ехать ночью полями?

Рука тяжело придавила плечо, но я не обернулся и молчал до тех пор, пока мы не очутились на каменистом дне реки.

— Бальдо, дурак, отвечай, а то огрею тебя вожжами! Почему ты едешь по реке, а не по большаку? — Пальцы впились в мое плечо.

— Отец. Он велел ехать рекой, манонг⁹.

Рука брата соскользнула с плеча и потянулась к вожжам. Потом Леон засмеялся, сел и, все еще смеясь, проговорил:

— Должно быть, это отец велел тебе встретить нас на телеге с Лабангом, а не на двуколке, запряженной Кастаньо? — Не дожидаясь ответа, он обернулся к ней и спросил: — Мария, как ты думаешь, зачем отец сделал это? — Потом весело добавил: — Ты видела когда-нибудь столько звезд?

Я оглянулся: они сидели рядышком, прислонившись к чемоданам и обхватив колени руками. Над крутыми берегами реки низко, казалось на высоте человеческого роста, висели звезды. А в глубоком, узком ложе реки лежали густые тени, и даже белая шкура Лабанга виднелась неясным сероватым пятном. В береговых расселинах стрекотали кузнечики. Густой, удушливый запах кустарника дангла и остывающей обожженной солнцем земли смешивался с чистым, резким запахом корневищ арраи, обвеваемых ночным ветерком, и ароматом сена в телеге.

— Ноель, смотри, — вон наша звездочка! — В ее голосе слышались удивление и радость. На западе низко, почти касаясь неровного края берега, висела звезда — самая большая и самая яркая на небе.

— Я как раз смотрел на нее, — отозвался Леон. — Ты помнишь, как я тебе сказал, что, если хочешь увидеть звезды, надо поехать в Нагребкан?

— Да, Ноель, — сказала она. — Смотри-ка, — проговорила она вполголоса. — насколько она здесь больше и ярче, чем на пляже Эрмита.

— Воздух здесь чистый, ни пыли, ни дыма.

— А ведь и правда, Ноель, — сказала она, глубоко вдыхая.

— Шутишь, Мария?

Тогда она засмеялась. Они смеялись, и она взяла руку брата и прижала к лицу.

Я остановил Лабанга, слез и зажег фонарь, который висел на телеге.

— Молодец, Бальдо, — сказал Леон, и мое сердце запело от радости.

Теперь испуганные тени не толпились поблизости. Ветки деревьев появлялись на миг в поле зрения и сразу исчезали, как только мы проезжали мимо. Фонарь раскачивался вместе с телегой, и удлиненная тень Лабанга впереди подпрыгивала и пьяно шарахалась из стороны в сторону.

— Долго нам еще ехать, Ноель? — поинтересовалась она.

— Спроси Бальдо, — сказал Леон, — а то мы забыли про него.

— Я тебя спрашиваю, Бальдо, — сказала она.

Не оборачиваясь, я ответил, медленно подбирая слова:

— Скоро мы выберемся из реки и поедем полями. За полями — наш дом, мананг¹⁰.

— Значит, уже близко?

Я больше ничего не сказал, потому что не понял, отчего последние слова она произнесла совсем другим тоном. Мне показалось, что ей не до смеха. Я думал, что Леон скажет что-нибудь, но он молчал. Вдруг он запел: это была песня «Небо, усеянное звездами», которую брат с отцом пели ночью на покосе еще когда Леон не уезжал учиться. Должно быть, он научил ее этой песне, потому что она подхватила мелодию, и ее голос присоединился к его, как слабый ручеек вливается в могучий поток. Ее голос прерывался каждый раз, когда колеса натыкались на большой камень, но Леон продолжал петь, и она, тихонько смеясь, снова начинала вторить.

Потом мы выбрались на поля, и свет фонаря дразнил тени сквозь спицы колес. Лабанг пошел быстрее. Мы пересекали неглубокие борозды, и телегу отчаянно трясло.

— А здесь, оказывается, просторно, — проговорила она. Свет звезд разогнал и рассеял тьму настолько, что можно было, хотя и с трудом, видеть довольно далеко по сторонам.

— Ты, наверно, вспоминаешь дома, машины, многолюдье, городской шум? — Леон перестал петь.

— Да, но совсем по-другому. Я рада, что этого здесь нет.

Я еле заставил Лабанга повернуть налево — ему хотелось идти прямо. Он тяжело дышал, но я знал, что это не от усталости, а от того, что его мучит жажда. Немного погодя мы въехали по травянистому откосу на большак.

— Знаешь, — объяснил Леон, — большак огибает подножие Катаягханских холмов и проходит мимо нашего дома. Мы поехали полями, потому что... Вообще, я спрошу об этом отца, как только мы доберемся до дому.

— Ноель, — сказала она.

— Да, Мария.

— Я боюсь. Может, я ему не понравлюсь.

— Ты все еще волнуешься, Мария? — сказал Леон. — Послушать, как ты говоришь о нем, так можно подумать, что он людоед. На самом деле пока его не беспокоит раненная во время революции нога, отец — самый кроткий и мягкий человек из всех, кого я знаю.

Мы подъехали к дому старого Хулиана, и, хотя я громко заговорил с Лабангом, Монинг не подошла к окну; я догадался, что она ужинает со своими. Я подумал о том, что дома уже приготовили поесть, и у меня потекли слюнки. Навстречу нам попались близнецы — Уронг и Селин. Я окликнул их. Они отозвались и спросили, со мной ли мой брат Леон и его жена. Леон поздоровался с ними, а потом сказал мне, чтобы я подстегнул Лабанга, и шум колес заглушил ответ близнецов.

Я остановил Лабанга перед нашим двором на улице и уже собирался было слезть, как Леон взял вожжи и велел мне остаться в телеге. Он повернул Лабанга в открытые ворота, и мы ринулись во двор. Я подумал, что мы сейчас с треском врежемся в ствол камачиля, но Леон вовремя осадил Лабанга. Внизу, на кухне, горел свет, мама стояла в дверях, и мне было видно, что она робко улыбается. Леон помог Марии вылезти из телеги.

Первое, что он спросил, поцеловав маме руку:

—Отец... где он?

— Он в своей комнате, наверху, — сказала мама, сразу став серьезной. — Нога опять беспокоит его.

Больше я ничего не слышал, потому что мне пришлось вернуться и распрячь Лабанга. Не успел я привязать его под навесом, как услышал, что отец зовет меня. Навстречу мне шел за чемоданами Леон. Когда я проходил через кухню, там были мама, моя сестра Аурелия и Мария, и мне показалось, что все они плачут.

В комнате отца было темно и совсем тихо. Он сидел в кресле у окна, выходившего на запад, и сияющая звезда заглядывала прямо в комнату. Он курил, но, увидев меня, вынул самокрутку изо рта и осторожно положил ее на подоконник.