33. Впрочем, посмотрим, какие же это были породы рыб, столь редкие и столь необходимые, что за поимку их положено особое вознаграждение. Обвинители называли тут в общей сложности три породы: одну по ошибке и две ради пущей клеветы. Ошиблись они, когда назвали морским зайцем совсем другую рыбу, которую наш раб Фемисон, сведущий во врачевании, принес мне посмотреть, как ты уже слышал от него самого, по собственному почину, — но морского зайца он до сей поры еще не нашел. Я согласен, однако, что отыскиваю и другие породы и что не только рыбакам, но и друзьям своим поручаю, чтобы ежели попадется кому из них рыба редкой породы, то пусть либо запомнит для меня, как она выглядит, либо пусть прямо доставит ее мне живую, а не получится — так хотя бы дохлую. Зачем я это делаю, я скоро объясню. Клеветали же мои — по собственному их мнению, хитроумные — обвинители, когда для пущего позора облыжно наговаривали на меня, будто ищу я двух морских тварей с непристойными именами, о которых Танноний тут пытался намекнуть, что зовутся-де они по детородным частям обоих полов, выговорить же их наш великий стряпчий по бездарности не умел: долго мявшись, о мужском признаке он все же сказал каким-то мерзким обиняком, но для женского не сумел найти никаких пристойных слов, так что обратился к моим же писаниям, вычитав из какой-то моей книги:54 «Да заслонит она межбедрие55 свое сенью лядвеи и покровом ладони». 34. Мало того: как человек строгих нравов, он вменил мне в порок, что вот мне-де не стыдно говорить пристойно о похабных предметах. А ведь я с куда как большим правом мог бы попрекнуть его тем, что он объявляет красноречие своим наследственным занятием, а сам даже о пристойных предметах болтает похабно и в самых нехитрых случаях бормочет какую-то невнятицу или вовсе немотствует. Ну а вдруг не случилось бы мне писать об изваянии Венеры и назвать межбедрие межбедрием — скажи, какими словами тогда уличал бы ты мое преступление при твоей-то глупости и бессловесности? Ибо не глупейшая ли глупость — по сходству имен заключать о подобии вещей? Вам-то это показалось куда как умно, вот вы и надумали уличить меня в том, будто для приворотной моей ворожбы отыскивал я двух морских тварей, именуемых целкою и хреном — затверди же, наконец, как звучат по-латыни эти имена, а по-иному называл я их только ради тебя, чтобы ты обвинял меня во всеоружии новообретенной учености! Однако помни, что доказывать, будто для любовных успехов потребно это морское непотребство, будет столь же смехотворно, как если бы ты объявил, что морской гребешок ищут, чтобы расчесывать им волосы, или что морской ястреб нужен для соколиной охоты, а морской кабан — для охоты на кабанов, а череп-рыба — для вызывания усопших. Вот тебе и ответ на эту статью обвинения, измышленную столь же гадко, сколь нелепо: никакой морской пакости и никакой береговой мерзости ни за деньги, ни даром я никогда не искал!

35. А еще тебе мой ответ: сами вы не знаете, что же именно я будто бы искал! Право же, поминаемая вами дрянь в превеликом изобилии грудами валяется всюду на берегу, и малейший прибой без чьего-либо труда сам выносит ее на сушу. Что бы вам кстати уж не сказать, будто я за те же деньги нанял рыбаков без счету, чтобы добыть на берегу улитку в треснувшей ракушке или гальку поглаже, да рачьих клешней, да каракатицыных щупальцев, да сброшенной скорлупы морских ежей, да щепочек, да прутиков, да обрывков сетей, да пергамских хвостатых устриц, да, наконец, побольше мха и водорослей и прочих морских отбросов, которые повсюду на берег ветер бросает, хлябь изрыгает, ненастье волнами мотает, а затишье на месте покидает? Воистину, все это добро, ежели судить по названиям, должно бы вызвать подозрения ничуть не лучше уже высказанных! Вы тут твердите, будто выловленные в море мохнатки и дрючки споспешествуют любовным домогательствам по сходству именований, — но тогда почему камешек с того же берега имеет меньшую власть над мочевым пузырем, или клешня над мошною, или рак — над злою язвою, или водоросль — над водянкою? Не будь ты, Клавдий Максим, столь долготерпелив и столь отменно вежествен, то, ей-богу! навряд ли мог бы ты столько выдерживать этакие их доказательства! Право же, пока они преподносили тут эти доводы как важные и убедительные, я их глупости, конечно, только посмеивался, но долготерпению твоему прямо-таки дивился.

36. Однако чего же ради изучил я стольких рыб, из коих мне иных и стыдно было бы не знать, — вот это Эмилиан пусть наконец усвоит, коль скоро он так печется о моих делах. Правда, он уже в преклонных годах и удручен старостью, но ежели ему угодно, пусть напоследок чему-нибудь научится, хоть и поздновато. Пусть почитает творения древних философов, дабы понять, что отнюдь не я первый приобщился к подобным исследованиям, но были у меня предшественники и поименитее, — я разумею Аристотеля, и Феофраста, и Евдема, и Ликона, и прочих Платоновых преемников,56 которые оставили множество сочинений о происхождении животных, и об их повадках, и о частях их тела, и обо всех между ними различиях. Хорошо, Максим, что дело разбирается при твоем председательстве: при твоей-то учености ты наверняка читал Аристотелевы труды «О происхождении животных», и «О строении животных», и «О природе животных» — все эти пухлые книги, да притом его же «Проблемы», которым нет числа, а равно и другие сочинения его последователей, рассуждающих о многоразличных предметах такого же рода. Ежели всем им было в честь и в славу описывать, чего достигли они усердием своим, то почему такие же изыскания могут быть для меня постыдны — тем паче, что я изо всех сил стараюсь пояснее и покороче написать это же самое по-гречески и по-латыни, восполняя все пропуски и поправляя все неточности? Дозвольте, ежели найдется время, прочитать тут что-нибудь из этих моих чародейных писаний, чтобы узнал Эмилиан, что я ревностно изучаю куда больше предметов, чем он полагает. Возьми-ка, письмоводитель, одну из моих греческих книжек, которые случайно нашлись у здешних моих друзей — ретивых естествоиспытателей, и лучше возьми ту, где больше всего говорится именно о рыбах. Ну, а я, покуда он ищет, успею привести один пример, весьма уместный для нашего разбирательства.

37. Стихотворец Софокл — соперник Еврипида,57 которого пережил, — здравствовал до глубокой старости, когда вдруг собственный сын обвинил его в слабоумии, ибо с годами-де старик совершенно лишился рассудка, однако же Софокл, по преданию, предъявил на это суду своего «Эдипа Колонского» — превосходную трагедию, которую как раз в это время сочинял. Он прочитал ее судьям и больше ни единого слова не произнес в свою защиту, а только сказал, что ежели эти его стариковские стихи им не нравятся, то пусть-де без колебаний выносят приговор о его слабоумии. Тут уж, как я знаю со всею достоверностью, судьи в восхищении повскакали с мест и приветствовали славного поэта, превознося творение его за изощренную складность и за величавый слог, так что даже едва не объявили слабоумным самого обвинителя.

Ну как, нашел ты книгу? Отлично, тогда испытаем мои писания — вдруг и мне они помогут судиться. Почитай немного из введения и потом что-нибудь о рыбах. А ты, покуда он читает, придержи-ка воду. (Письмоводитель читает.)

38. Почти все, слышанное тобою, Максим, ты, несомненно, уже читал у древних философов. Заметь, что вся эта книга написана мною об одних только рыбах: которые из них рождаются от соития и которые вылупляются из комьев ила, а еще сколько раз в год и в какую пору мечут икру самки и ярятся самцы каждой породы, а еще по каким частям тела и по каким внешним признакам различает природа живопроизводящих и яйцепроизводящих — так я называю по-латыни то, что по-гречески будет «живородящие» и «яйцекладущие», — а далее, чтобы не вдаваться тут в излишние подробности размножения животных, я пишу еще и об их различиях, и о повадках, и о строении тела, и о сроках жизни, да и обо многом другом, что необходимо для науки, но к суду отношения не имеет. Я сейчас велю прочитать кое-что из моего латинского сочинения о том же самом ученом предмете, — ты обратишь внимание, что я здесь пишу о вещах редкостных и малоизвестных, а потому порой применяю к ним названия, у римлян неупотребительные, ибо до меня, сколько я знаю, они и придуманы не были, однако же моим трудом и старанием переделаны они из собственных греческих имен до того точно, словно отчеканены латинскою монетою. Пусть поверенные твои, Эмилиан, скажут нам, случалось ли им хоть где-нибудь прочитать по-латыни слова, которые я намерен произнести! Я назову только водяных тварей, а из прочих помяну лишь тех, которые какими-либо признаками на них похожи. Внемли же, что я изреку: уж тут-то ты сразу завопишь, будто я на египетский или вавилонский лад перечисляю чародейства ради магические имена! Вот они: селахия, малакия, малако́страка, хондра́ксанфа, острако́дерма, кархаро́донта, амфибия, лепидота́, фолидота́, дермо́птера, стегано́пода, монера, синагеластика́!58 А могу и еще, да только не стоит попусту переводить время — иначе я не успею сказать обо всем остальном. Огласи-ка, письмоводитель, как передаю я по-латыни те немногие слова, которые я сейчас произнес. (Читается перевод.) 39. Так что же, по-твоему, философу — не опрометчивому неучу, подражающему кинической грубости, но тому, кто помнит о принадлежности своей к Платоновой школе, — что же такому философу, по-твоему, зазорнее: знать о подобных вещах или не знать, воротить от них нос или прилежно их изучать и, наконец, постигать явленный в них замысел Провидения или же верить папашиным и мамашиным сказкам о бессмертных богах?