В то мартовское утро 1942 года стоял легкий морозец, но ближе к полудню погода разгулялась, стало припекать солнце. Мы, летчики, высыпали из темной, продымленной землянки и, усевшись на душистой пшеничной соломе, привезенной старшиной для набивки матрацев, нежились под ласковыми лучами.

На горизонте, над черными, оголившимися от снега балками, зыбко струился теплый воздух. Свежий, упругий ветер доносил запахи оттаивающей земли.

– Денисов! – громко крикнул адъютант эскадрильи, выйдя из штабной землянки. – К командиру полка!

Я взял шлемофон, планшет и пошел на КП.

У входа, разговаривая между собой, стояли комиссар нашего полка Круглов и начальник штаба майор Тарасов. Я отдал им честь, спустился в землянку. Тарасов и комиссар вошли следом за мной.

Командир сидел за столом и что-то писал.

– Товарищ командир, лейтенант Денисов по вашему приказанию прибыл! – доложил я.

Дерябин поднялся, подошел ко мне:

– Вот что, Денисов. Полетишь в штаб армии на слет мастеров воздушного боя.

Я ожидал чего угодно, только не этого.

– Да какой же я мастер, товарищ майор! Талалихин, что ли? Есть и поопытнее меня.

Комиссар, стоявший рядом, положил руку на мое плечо и сказал:

– Ничего, ничего. Мы тут посоветовались и решили послать именно тебя. Молодым тоже расти надо.

– Разрешите тогда, товарищ майор, хоть принарядиться малость…

Командир взглянул на мой отнюдь не с иголочки комбинезон, потом глаза его скользнули по видавшим виды кирзовым сапогам.

– Давай! Только по-быстрому. На сборы даю полчаса, ясно? Полетишь на У-2.

На дежурной машине я съездил в село, где квартировали все летчики нашего полка. Переоделся мигом. По пути к самолету заглянул к товарищам. Встретили меня с явным любопытством.

– Ты куда это так прифорсился? – спросил мой друг Гриша Сечин. – Словно на парад!

Я рассказал, зачем меня вызывал командир полка.

Услышав наш разговор, подошел командир второй эскадрильи капитан Пименов.

– Это хорошо, конечно, что наш полк не забывают, – сказал он. – Но ты там при удобном случае осторожненько намекни начальству: пусть, мол, летчиков еще пришлют, самолетов добавят, вот тогда покажем фашистам, где раки зимуют!

С этим напутствием я и улетел.

Штаб армии располагался в бывшей школе. Здесь уже было полно народу. По длинному коридору я пошел в комнату регистрации. Вдоль стен группами и поодиночке стояли летчики, в основном старшие командиры. У многих на груди блестели боевые ордена.

Поглядывая по сторонам, я искал своих ровесников, равных по званию. И вдруг кто-то сзади крепко схватил меня за плечи и потянул к стене. Я обернулся и увидел сияющее от радости лицо лейтенанта Стрелкова, моего друга и земляка.

– Колька, ты?!

– Здорово, Серега! Сколько лет, сколько зим, а?

Тут в коридоре прозвенел самый обыкновенный школьный звонок: нас приглашали в зал. Мы с Николаем сели на задний ряд. Пока летчики рассаживались, я попросил Стрелкова:

– Ну, рассказывай, как в этих краях оказался. Я помню, ты из училища в Молдавию уехал?

– До войны служил на Днестре. Теперь здесь, – и он, тяжко вздохнув, добавил: – Рядом, в Сватове…

– Ох ты! Значит, это вы на «ишачках» летаете? А мы в Трехизбенке сидим, на «лавочкиных». Да я в день по три раза над тобой пролетаю! А кто из ребят нашего выпуска с тобой? В вашей команде уезжали Виктор Толмачев и Гриша Кормилюк. Гриша тогда мне говорил, что мимо дома проезжать будет, хотел заскочить. Удалось ему?

– Нет, не заехал, – тихо сказал Николай. – Нет больше Грицка. В первый же день войны взлетел на отражение налета «юнкерсов», сбил над аэродромом одного фашиста и… И сам под огонь «мессера» попал.

Он помолчал и добавил со вздохом:

– Так и не пришлось ему сынишку повидать. Парнишка ведь без него родился, потому так и рвался Гриша домой… И Толмачев с задания не вернулся. Такие дела, Серый.

– И у нас, Коля, многих ребят уже нет. Ты знал их. Мишу Гудкова над рекой Самбек сбили. Гаврюшу Куриловича – над Ростовом. Пашку Муравьева насквозь продырявили, в госпитале лежит. От нашей команды, что приехала в полк, всего пять человек и осталось.

Открытие слета почему-то задерживалось, и мы, обменявшись новостями, сидели теперь молча, думая каждый о своем. Я вспомнил Виктора Толмачева, неистощимого остряка, любимца нашего отряда. Вспомнил выпускной вечер. После построения мы толпились в фойе Дома культуры у зеркала, любовались собой. Все в новенькой форме, в хромовых сапогах со скрипом, перетянутые блестевшими ремнями… Вытянув шею и поправляя галстук, к зеркалу подошел и Виктор.

– Прощай, наша родная хата-казарма с двухъярусными коечками, – он сделал скорбно-плутоватую мину. – Прощайте, аэродром и строжайший наш начальник – старшина Закордонец! Не прочтет он нам теперь любимую им мораль: «Дисциплина, товарищ курсант, начинается с молодцеватого вида и белоснежного воротничка!»

Эх, Витька, Витька! Сколько таких, как ты, уже погибло. Сколько еще не вернется домой…

– Слушай, Коля, – прервал я молчание. – Не встречал ли ты Гургена Парикяна? Ну помнишь красавца мужчину со смоляными усиками? Он еще в самодеятельности так зажигательно «лезгинку» плясал…

– Спрашиваешь! Да мы с Гургеном воевали рядом. Правда, он в другом полку служил. Сбил два самолета, в разведку не раз летал. Получил орден Красного Знамени. Сейчас в тылу. Учится на новых самолетах летать.

Тут в зал вошел полковник – строгий, подтянутый, на вид лет сорока. Это был заместитель командующего армией по ВВС Вершинин. За ним в дверях появился член Военного совета генерал Алексеев. Прозвучала команда «смирно!». Все встали. Полковник Вершинин громко поздоровался. Когда все снова уселись, он сказал:

– Товарищи! Я собрал вас здесь, лучших летчиков полков, чтобы обсудить важные вопросы. Разговор пойдет о многом, в том числе и о тактике ведения воздушного боя, и о наших боевых машинах… Хочу услышать от вас, как вы относитесь к мнению отдельных летчиков, будто бы наши самолеты ЛАГГ-3 уступают «мессершмиттам».

Короткий доклад сделал сам командующий, затем начались выступления участников слета. Выступил и я.

– На «лавочкиных» мы летаем около года. Провели десятки воздушных боев. Летчики нашего полка совершенно уверены: эта машина лучше немецкой. Лучше! Она на полтонны легче «мессершмитта». И мотор у нее мощнее, и вооружение. ЛАГГ-3 оснащен скорострельным оружием, под крыльями у него подвешены реактивные снаряды. А скорость? Более шестисот километров в час! И тут «мессеры» нам уступают. Только вот маловато их нам дают, – вовремя вспомнил я слова комэска Пименова, которые он просил обязательно передать «начальству». Я заметил, что Вершинин что-то быстро записал в свой блокнот, и, набравшись духу, обратился к нему: – Товарищ заместитель командующего! У меня и у наших летчиков, конечно, есть такая просьба: нельзя ли изменить построение боевого порядка самолетов в воздухе? Звено, состоящее из трех машин, – впереди ведущий, слева и справа – ведомые – не слишком маневренное и как бы слепое. Летчики словно связаны между собою невидимыми нитями. Стоит командиру звена развернуться влево, как его левый ведомый, чтобы держать строй, проваливается вниз, а правый, наоборот, подскакивает вверх! Оба летчика, боясь столкновения, впиваются глазами в ведущего. За противником смотреть уже некогда, этим частенько пользуются немцы, а мы несем потери…

– Спасибо, лейтенант, за предложение! – прервал меня Вершинин. – Об этом уже был разговор в Главном штабе ВВС. Скоро выйдет приказ об изменении боевого порядка. Звено будет состоять из четырех самолетов, то есть двух самостоятельных пар. Это и даст вам свободу маневра.

Затем он предоставил слово командиру звена легких ночных бомбардировщиков лейтенанту Зуевой. Что-то знакомое почудилось мне в фигуре девушки. Когда же она подошла к столу и повернулась лицом к нам, я тотчас узнал своего первого инструктора.