Им же завтра опять в полет. Опять кого-то выпускать в небо. Одного! Любой учитель на земле может заставить своего ученика остановиться на полуслове, прекратить движение и снова начать его. Тысячу раз начать. А учитель летчиков этого сделать не сможет. Полет не прервешь. Оборвать полет — почти то же, что оборвать жизнь.

Тут мало знать человека и верить в него. Недостаточно личной смелости и терпения. Помимо всего этого тут важно состояние духа, которое безошибочно подскажет: «Пора. Пора доверить человеку самолет». Анашкину сейчас дорожа всего сохранить у людей этот душевный барометр, погасить готовые закипеть страсти.

Анашкин с трудом переборол себя. Стоял у него в горле обжигающий ком, солоноватыми стали губы, но он сказал тихо и сдержанно, будто и не слышал от Гудкова обидных слов:

— Гудков, я же говорил, наш фронт здесь. Передний край — взлетная полоса. И каждый учебный полет — как бой. Вот и сражайся… Сражайся, Гудков!

Комэск относился к Гудкову по-разному, в зависимости от того, как шли в эскадрилье дела. Когда занепогодит и срываются полеты, а тот подвернется ему под руку со своей просьбой, Анашкин вгорячах отмахнется. Когда же все хорошо — обещает похлопотать перед начальством, где-то замолвить словечко и откровенно сочувствует ему. В конце концов он, Гудков, терзает Анашкина потому, что его беспокойная истребительская душа рвется в бой. Да и высказывает он не свою, а общую боль — его, комэска, боль тоже.

Но скоро Гудкову стало ясно — Анашкина не проймешь.

Его рапорты комэск не передавал по инстанции, а складывал в сейф. Гудков рассказал об этом друзьям — Максимову и Долгову, которые тоже обращались к командиру с рапортами.

В один из нелетных дней они пришли к Анашкину втроем. Гудков подтолкнул Долгова, чтобы тот начинал разговор. Долгов прокашлялся, пригладил свои кустистые брови, неуклюже подвигал плечами, словно собирался не говорить, а подпирать что-то.

— Товарищ капитан, курсанты треугольничками запасаются, — сказал он командиру эскадрильи, будто сообщал самую свежую новость.

Анашкин насторожился, но в разговор вступил легко, с ходу:

— Что ж тут такого, правильно делают: каждый в свое время ими запасается. Знаки отличия. Завтра они — сержанты, командиры экипажей.

Долгов переступил с ноги на ногу, опять подвигал плечами и с едва заметной улыбкой продолжил:

— Да мы, товарищ капитан, насчет нашей судьбы: обещанная замена есть.

Долгов сказал негромко и таким тоном, каким обычно просят совета, но Анашкину показалось, что его оглушили. От кого угодно комэск мог ожидать такого разговора, но только не от Долгова, степенного, выдержанного и всегда понимавшего его. В глазах у комэска появилась гнетущая разочарованность.

«Обещанная»?! Эх, Долгов, Долгов… Разве не понимаете, летчики-инструкторы позарез нужны здесь? Или не знаете, что на фронте делается?!»

Долгов, разумеется, знал, что делалось на фронте. Гитлеровцы прорвались за Дон, и бои уже шли в Сталинграде. Вот инструкторам и хотелось самим вступить в воздушные схватки с летающими «крестоносцами». С добродушным откровением Долгов смотрел на комэска, ждал ответа, даже не догадываясь, что вконец расстроил его.

Никогда с Анашкиным такого не случалось — пообещать и не сделать. Но ведь он и не помышляет кого-либо отпускать. Что им сказать теперь? Ничто не шло на ум.

— Садитесь, садитесь… Место каждому найдется, — произнес Анашкин, стараясь обрести спокойствие. Он провел перед собой рукой, будто знакомил летчиков со своим рабочим кабинетом, который они знали, как кабину самолета.

Инструкторы садились с неохотой. «Это все проделки Гудкова», — подумал Анашкин и не спеша начал убирать со стола летные книжки. Сделав это, позвонил на метеостанцию, справился, какая ожидается погода в ближайшие дни. Прямо удивил летчиков: прекрасно же знал, что над Волгой и Уралом стоял мощный антициклон — ясное и безоблачное небо обеспечено, пожалуй, на целый месяц, только летай, — но все равно звонил. После раздумья набрал еще один номер, поинтересовался, не дадут ли дополнительно бензина. Погодка-то как по заказу!

Закончив разговор, он азартно и радостно хлопнул жилистыми ладонями:

— Вот так, обещают бензинчик!

Эту новость инструкторы восприняли как должное. Им хорошо известно: будет «горючка» — будут и полеты, а значит, и новые выпускники.

— За нами дело не станет, — искренне поддержал комэска Максимов.

— Не сомневаюсь. — На душе у Анашкина отлегло, и он весь преобразился. Все же инструкторы его понимают. Анашкин с сияющим лицом, с прямым и открытым взглядом вышел из-за стола, давая понять, что дел невпроворот, пора расходиться.

Вставая, Долгов отвел взгляд в сторону, засмущался перед комэском. Разве время сейчас говорить о рапорте? Скорее бы уйти. Когда Анашкин пожал ему руку, он, не глядя ни на кого, торопливо шагнул к двери.

Гудков, прежде чем подняться, заерзал на стуле. Изнывая от нетерпения, сухо кашлянул, будто запершило в горле, и, осуждая в душе нерешительность Долгова, на которого у него была вся надежда, подался вперед, навстречу Анашкину:

— А как же с нами решили, товарищ капитан? Вы нам так ничего и не сказали.

Долгов остановился у двери, будто споткнулся; Максимов застыл на месте.

Анашкин оторопел. Так и знал — Гудкова не утихомиришь. Опытных инструкторов — и отпустить? А курсантов кто будет возить? Он, Анашкин? Один, да?!

Сейчас Анашкин наконец все это выскажет ему. Да так выскажет, что тот запомнит на всю жизнь. Анашкин бросил на Гудкова негодующий взгляд, но встретился с его безжалостным, пронзающим взглядом и увидел застывшие, ждущие глаза Максимова и Долгова.

Какой-то миг комэск стоял в нерешительности. Но вот у него в глазах забился радужный свет. Он отчаянно, резко взмахнул рукой:

— Значит, на фронт собрались?! Воевать?! Немчуру бить?! Поддерживаю. Правильно, фашистов уничтожать надо. Уничтожать!

С этими словами Анашкин метнулся за стол, будто нырнул в кабину боевого самолета, и где-то внизу зашуровал, словно бортовой аппаратурой. Постучав ящиками, он достал чистый лист бумаги, взял ручку и начал писать быстро-быстро. Инструкторы с изумлением смотрели на него.

Закончив писать, он порывисто, как по команде, встал:

— Вот так! Война — для всех война. По-вашему, комэск не летчик-истребитель?! Вот вам и мой рапорт. Вместе, значит, будем добиваться отправки на фронт. Вместе, понятно? Вот так.

Летчики обезоружено смотрели на своего комэска.

Недели две спустя Анашкин собрал постоянный состав эскадрильи. Вид у него был строгий, а голос — неумолимо-суровый, не возразишь.

— Война пришла и к нам, — сказал он, как отрубил. — Не сегодня завтра фашистские самолеты могут появиться и над нашим аэродромом. В штабе составляется график боевого дежурства. Вот так. — Анашкину показалось — слишком большой упор сделал на слова «боевого дежурства». Теперь придется и курсантов учить, и воевать. Иного выхода нет — так складывается обстановка. Но комэска терзали учебные планы. И его последующие слова пронизала острая озабоченность: — Запомните, главное наше дело — учить курсантов летать. Никакие отговорки, никакие оправдания, даже возможные бои — ничто не должно влиять на сроки их выпуска. Подготовка военных летчиков — задание государственное.

Гудков покорно слушал. Он терпеливо молчал, соображая, как теперь быть. В небе гитлеровцы. Попробуй только заикнись о фронте. Анашкин так взорвется!.. Неожиданно Анашкин задержал Гудкова. Когда остались вдвоем, недовольно сказал:

— Ну а с тобой, Гудков, разговор особый. Ты мне эти штучки брось — бучу среди инструкторов поднимать. Написал рапорт и жди решения. Но сходки не устраивай. Вопрос о тебе поставлен. Вот так.

Гудков просиял. Что ему упреки, лишь бы отпустили воевать. И Анашкин уловил в нем что-то знакомое. Ведь когда-то сам вот так же рвался из летной школы. Надоедал, настаивал, отношения с людьми портил и все-таки своего добился. Сбивал вражеские самолеты в небе над Халхин-Голом, в финскую. Летчик-истребитель с боевым опытом что-то да значит! Чего же тогда он держит Гудкова? Ведь в бой человек рвется, а не на солнышке загорать.