А они, смертельно усталые, лежали. Даже этот адовый рев металла им слышался как отдаленная гроза. Месяц назад, попав под первую бомбежку, Варлашин проклинал неуютность и степную ровность самолетной стоянки. Федю Колодина тогда как ветром сдуло. Запрятался в трубе. Хорошо, стройка была рядом. Целый час вытаскивали его оттуда. Когда на душе отлегло, сам же смеялся: вот бы невеста увидела… А сейчас и он глаз не откроет. Будто бы вовсе и нет этой бомбежки.

Месяц войны сделал их похожими друг на друга. Черные от солнца и ветра, осунувшиеся от недосыпания лица словно отлиты из чугуна. Недавно Саша Васильев предлагал Варлашину:

— Понадобятся фотографии, стартех, пошлите одну. Для всех сойдет.

— И на свидание одного, — добавил Колодин. Он любил что-нибудь прибавлять.

— О свиданиях, Федя, забудь.

Варлашина отличишь по густым волнистым волосам. Ветер отчаянно ерошит волосы, а стартех словно и не замечает этого. Он никак не освободится от непонятного ему чувства, не поймет — жив или нет. То ему душно, будто придавило землей, то подхватит дикий ураган и так закружит, что кажется, не будет конца этой чертовой карусели.

Когда сознание к Варлашину вернулось, он не испытывал страха от того, что творилось вокруг. Вспомнил вчерашний разговор с комендантом. Варлашин был прав. Гитлеровцы сюда не придут. И комендант зря пугал фашистскими танками. Раз бомбят, танков бояться не надо. Иначе зачем им тут гудеть? Может, и завтра не придут, и послезавтра… Это же они, техники, вынудили гитлеровцев бомбить аэродром.

Вчера к коменданту — не подступись. Злой, точно наэлектризованный, был. Не успели показаться на стоянке:

— Стой! Кто такие? Куда направились?

— Мы — техники, — спокойно ответил Варлашин и тихо спросил: — А ты кто, кипяченый такой?

— Я комендант аэродрома. Убирайтесь отсюда, пока ноги держат! — Лейтенант говорил, будто рубил. — Видите — ни души. Все ушли. — Поняв, что слово «ушли» в авиации не больно уместно, поправился: — Улетели. И вам нечего тут делать. Убирайтесь, понятно?

— Не горячись, по делу приехали.

Лейтенант и слушать не хотел. Кричал до хрипоты:

— Какое тут дело? Фрицы за лесом! Сейчас взрывать начнем — ангары, склады, здания. Взрывать, понятно?

Аэродром летчики оставили два дня назад. Опустели стоянки, и гитлеровцы уже не бомбили и не обстреливали его. И хотя война шла где-то рядом, здесь ее вроде уже и не было…

Лейтенант был оставлен для подрыва аэродромных сооружений. Ночью собирался взорвать ангары, служебные здания, склад бомб. Гитлеровцы вот-вот появятся, а тут вдруг — техники. Самолет ремонтировать собрались.

Накануне на аэродром с трудом сел бомбардировщик. Комендант — летчику: «Не действующий наш аэродром». А тот: «Раз сел, значит, действующий». И сам стал копаться в моторе. Попросил только помочь замаскировать машину.

О случае с этим экипажем Варлашин узнал, от командира эскадрильи. Комэск, волнуясь, рассказывал: «Гитлеровцы уткнулись в берег. За ночь они, конечно, переправу восстановят. И танки могут опять пойти». Комэск курил папиросу за папиросой. Никак не мог успокоиться. Из девяти не вернулись три экипажа. Четвертый — старшего лейтенанта Сливкова — подбит, пошел на вынужденную посадку. «Если восстановить машину Сливкова, то утром ударили бы двумя звеньями… Верно, стартех?»

Варлашин молчал. Бомбежки аэродрома и ремонт самолетов, ремонт и бомбежки окончательно вымотали техников. Он понимал — комэск ему не приказывал. Это было сверх человеческих сил, и тут нужно все делать самому: решать, приказывать, исполнять.

— Надо попробовать, командир, может, успеем, — как бы придя в себя, сказал Варлашин.

Комэск щелчком бросил недокуренную папиросу, порывисто подошел к Варлашину:

— Давай, стартех… Тогда скажи ему, Сливкову, чтобы ждал там. Полетим — над аэродромом пристроится и пойдет с нами.

Так техники оказались вблизи переднего края. Здесь, на оставленном аэродроме, тишина. Напряженная, оглушительная тишина. От неопределенности, от неясности обстановки комендант нервничал.

Варлашина заботило одно — ремонт бомбардировщика. И стартех не хотел тратить времени на разговоры. Он уже искал глазами самолет Сливкова. А прибывшие с ним Колодин, Князев и Васильев перебросились несколькими фразами с комендантом.

— Поднять на воздух каптерку или даже ангар — дело нехитрое. Подпали шнур и… греми бог! А вот переправу вражескую взорвать сможешь? — сказал Васильев.

— Ты, что ли, сможешь?

— Я не смогу, а летчики смогут.

— Умеючи и ведьму бьют, — вставил Колодин.

— Над переправой иди посмотри, над танками…

— А то вы там были…

Варлашину не хотелось обострять разговор. Не до этого. Сказал, будто советуясь:

— Сам посуди — летчик на земле какой вояка…

— Но я вам скажу, — примирительно, даже сочувственно ответил лейтенант, — самолет так фрицы потрепали — мать родная не узнает. Едва ли почините…

Опять техники не спали. Латали фюзеляж, крыло, исправляли моторы. К западу над горизонтом багровое зарево заливало полнеба, гасило звезды. Ночью расстояние скрадывалось, и огонь, казалось, подступал к дальним стоянкам. К югу, где небо закрыто облаками, словно кто ударил клинком, оставив зияющий кровавый порез.

К рассвету Варлашин опробовал моторы. Князев и Колодин, сваленные усталостью, лежали рядом. Васильев искал на стоянках бомбы. Вернулся встревоженный:

— Стартех, бомб нет… Может, на той стороне поискать? Васильев держался на ногах неуверенно, его качало.

«Ну куда ты пойдешь, — подумал Варлашин, — хорошо еще, что стоишь». И сказал:

— Иди отдохни…

— А как же, стартех, бомбы?

— Я подниму тебя, иди.

Васильев не лег, а бессильно, будто раненный, опустился, как бы сполз, на землю.

Варлашин ложиться не стал. Кому-то ведь надо дежурить. И надо искать бомбы. Он обошел дальние стоянки и вернулся ни с чем. Бомб не было — все на гитлеровцев свезли. Можно взять на складе. Но это далеко, а транспорта нет.

Какое-то время Варлашин глядел на сраженных сном друзей. Они лежали, поджав ноги, как в детстве. И как жалко бывает будить детей, так Варлашину жалко было ломать сон техников. Он бы сейчас и сам упал на землю. Хоть на час, на полчаса, на пять минут, чтоб только вернуть силы. И потом опять неделю, вторую, третью не смыкая глаз готовить в бой самолеты.

Варлашин не боялся упасть. Упасть — не беда, беда — не подняться. Нужны бомбы… И он стал будить:

— Васильев, вставай, Васильев…

Васильев слышит, но не поймет, в чем дело, никак не откроет глаза.

— Вставай, на склад за бомбами надо… Напоминание о бомбах разорвало густую тягучесть она.

Васильев размежил веки. И сразу начал тормошить Федю Колодина. Колодин попытался встать, но не слушались ноги.

— Пороха не хватает, — как бы извиняясь, произнес он и с усилием открыл глаза.

Впервые за то время, как его знает, Варлашин увидел в глазах Колодина ужасающую неопределенность. Он помнит их совсем другими. Они умели заметить тончайшую ниточку в хитроумном сплетении проводов. Могли ощупать, ювелирно определить работу прибора. У Колодина были прицельные глаза специалиста-оружейника. А сейчас — другие…

Князев вовсе молчал. Золотые руки у механика. Бывало, Варлашин с самолета не прогонит — так любил машину.

Стартех всегда удивлялся: откуда Столько силы у парня, такой безотказный. А теперь и он сдал. Веки подрагивают, а глаза не открываются.

Варлашин молча смотрел на товарищей. Обессилели, а в самолет все же вдохнули жизнь. В иное время неделя бы на это ушла, а тут за ночь. Нет, стартех не верил, что они не встанут, не верил. Пусть это будет последним делом их жизни, последним долгом. Они должны встать. Должны…

Глядя в подернутые туманистой пеленой глаза Колодина, сказал:

— Что, не хватает пороха? А кто тут власть держит? Наш технический гарнизон. Верно ведь?

Князев все же переборол себя, открыл глаза. Колодин вытянул тонкую шею, взгляд его посветлел.