— С иллюзиями-то ничего, а вот с самим собой бороться… Муторно.

Трегубова Березкин об этом не спрашивал. Птицу видно по полету. В действиях Трегубова чувствовалась резкость. Такой пилотаж ночью в облаках не по нутру Березкину.

— Ну как? — только и спросил он у Трегубова. Дал понять: сам разбирай полет, сам принимай решение.

Трегубов ответил не раздумывая:

— Полечу на боевом!

Березкин опешил. Не ожидал от Трегубова такого решения. Или он забыл — полет?! Березкин пытался раз попридержать стрелки приборов. Тонкое, почти неуловимое движение Трегубов заметил. Спохватился. Резко заработал рулями: «Я и сам могу!» Характер! И это у него повторялось. А у неба мерка строгая…

— Ну так я полетел? — Трегубов теперь уже спрашивал. Не спеша, оглядываясь вокруг, Березкин сказал, как процедил:

— Дьявольская видимость…

— Ну и что? — насторожился Трегубов.

— Лучше бы сегодня на боевом не летать…

— Мне? — Трегубов недоуменно посмотрел на Березкина.

— И вам, Николай Петрович. Зачем форсировать?

— Какое же тут форсирование?! Ты вывез, теперь я сам. Все логично, — сказал Трегубов, подумав про себя: «Не поводырь же меня выводил на посадочный, и самолет не дядя сажал».

— Это конечно… Но погода, видишь, суматошная. На грани минимума. Вот-вот полеты закроют. Куда же тут на боевом, да еще после перерыва, будут еще ночи, — сказал Березкин.

Перерыв. Минимум. Закроют полеты. Березкин хотел охладить Трегубова, а получилось наоборот, еще больше подхлестнул его стремление вылететь самостоятельно.

«Будут ночи»! Березкин так говорит, будто тучи он за бороды держит. А если прикроют полеты, то перерыв у него, Трегубова, еще больший будет. И он вспомнил рассказ комиссара Маркина, который вслед за командиром взлетал и дрался рядом. Когда командир был сражен, он увлек за собой летчиков в лобовую атаку. В два раза больше было фашистов, а дрогнули те, отступили. Разве мог комиссар Маркин сидеть на земле, когда летчики вели бой?!

Что значит для Трегубова не летать? Положи человека в кровать на месяц — и он разучится ходить. Ему надо будет начинать все сначала: учиться стоять, делать первые шаги. А что с летчиком станет, если он о небе забыл?

С телеграфной краткостью пронеслись у Трегубова эти мысли. Он нетерпеливо сказал:

— Чего же тогда ждать? Надо летать, пока выпускают. Березкин уже был не тот, что в кабинете у командира.

Там — напорист, тверд и неукротим. Тут — гадает: не выпусти Трегубова сейчас, подумает — он, Березкин, свою власть показывает. Ну и пусть думает, а на спарке еще полетает. Надо — значит, надо. Но почему-то Березкин решил по-иному, против самого себя:

— Давай, лети…

Трегубов решительно пошел к боевому самолету, Березкин остался на месте. Неспокойно было у него на душе. Неприятный осадок от разговора с Трегубовым, неустойчивая погода — аэродромные огни уже отражались в низких облаках — угнетали его. Он следил за Трегубовым, как летчик-инструктор за своим курсантом.

Загудел двигатель, качнулись и поплыли на старт аэронавигационные огни. Удаляясь, они все более тускнели, светились обрывочнее. Чем ближе к взлетной полосе подруливал Трегубов, тем тревожнее становилось на сердце у Березкина.

…Мысли бежали, опережая сам полет. Трегубов знал, что будет после посадки. В небе он словно бы заряжался для земных дел. Чувствуя власть над самолетом, высотой и коварным сложняком, он обретал власть и над самим собой. Разве он отступит, если прав? Да и летчику ли пасовать!

После полета его ждут счастливые мгновения. Легко сойдет по стремянке вниз, с ликующим сердцем сделает первые шаги по земле, тепло поблагодарит техника и механиков за подготовку самолета, поздоровается с теми, кого не видел. Легко и непринужденно зайдет разговор о полете и службе. Какие это неповторимые минуты! Они казались Трегубову самыми прекрасными в жизни. Не раз диву давался: откуда только берутся после полета слова, соединяющие людей? Да и что слова… Летчики остры на глаз, твоя походка, твой взгляд поразительно сближают с ними, действуют куда сильнее иного отутюженного слова. Ведь и он исполнил труд, в котором много риска. Исполнил, может быть, лучше. Может быть, в этом и весь секрет завораживающего влияния на людей лучших командиров и политработников. Да и как же Трегубов мог не летать сегодня на боевом самолете?

До взлета оставалось совсем мало времени. Вот-вот начнется разбег, наступят прекрасные мгновения в жизни летчика. Рождение скорости! Чудо-скорости, за которой потом не поспеет даже стремительный звук. Сила инерции припечатает Трегубова к спинке катапультного сиденья, а скорость легко вынесет самолет-ракету в небо.

Но вдруг торопливый, с хрипотцой голос:

— Взлет запрещаю.

Трегубов не поверил себе и напористо, чеканя каждое слово, произнес:

— Десятый, я — Второй, прошу взлет!

У Трегубова еще была надежда. Что-то там спутали, сейчас ему разрешат — и он взлетит. Но голос руководителя полетами зазвучал тверже:

— Второй, вам взлет запрещаю. Заруливайте на стоянку.

Эта команда поразила Трегубова.

— Вас понял, — ответил он не своим голосом.

«Наверное, погода», — подумал и тут же погасил эту мысль. Нет, летать можно. Не всем, но можно. Об истинной причине запрета он даже не догадывался. Срулив с полосы, уточнил:

— Десятый, что, закрыли полеты?

— Пока нет. Полеты продолжаются.

— Кто же запретил мне?

И опять голос с хрипотцой:

— Березкин не выпускает.

У Трегубова заклокотало в груди. «Вернуть со старта… Это же опозорить перед всем полком. Вот он какой, Березкин! Не забыл, значит, разговор, припомнил. Наедине «ромашки-лютики», а при всех душу крапивой отстегал. Что ж теперь остается — вон из кабины?! Куриная слепота его «лютики»!» — кипел Трегубов. За всю летную жизнь так бесцеремонно с ним не поступали. Как не хотелось ему возвращаться на стоянку, видеть торжествующего Березкина, замечать разочарованно-косые взгляды летчиков.

Трегубов не знал, что его возврат со старта и Березкину не сулил ничего хорошего. Когда Березкин, волнуясь, наблюдал за его самолетом, подъехал Денисов:

— Петр Михалыч, почему спарка стоит? Вам время выруливать.

— Сейчас, товарищ командир, — смущенно ответил Березкин.

Денисову не понравился тон. Да и сам ответ какой-то нечеткий. Не узнал он прежнего Березкина. Всегда энергичный, разговорчивый, а тут сник. Денисов встревожился догадкой.

— Выпустил комиссара? — спросил он, выйдя из машины.

Березкин нехотя переступил с ноги на ногу и, не отрывая взгляда от самолета Трегубова, с некоторой заминкой ответил:

— Да разве его удержишь… Реактивный снаряд, а не летчик.

— А зачем его держать?

— Можно бы и подождать. Уж очень каверзная погода. А перерывчик сказывается — резковато работает.

Денисов не дал Березкину договорить, стремительно оборвал:

— И выпустил?!

Березкин пожал плечами:

— А что поделаешь? Нажимает… Комиссар все же.

— И это вы, Березкин?! — сказал Денисов и резко спросил: — Где Трегубов?

— На старт выруливает, — ответил Березкин.

— Запретить взлет! Немедленно! Вот машина.

Березкину резануло слух. Денисов назвал его по фамилии, а не, как всегда, по имени и отчеству. И такой тон — кровь остановит! Впервые Березкин не смог Денисову возразить. И сам не понял — радоваться или огорчаться от такого командирского решения.

Березкин доехал до командного пункта, крикнул снизу наверх:

— Остановите Трегубова! Не допускаю к самостоятельному! — и подумал: «Вот если бы Трегубов взлетел в это время, как бы его тогда остановили? Смешно…»

Трегубов возвращался на стоянку, как после проигранного боя. Нехотя, с досадой выключил двигатели, отбросил кверху фонарь, а на большее будто бы не хватило сил. Непомерной тяжестью давила на плечи тишина. Из-за туч доносился трескучий гул, будто лопалось по швам небо. Так лопается перед половодьем ослабший на реке лед.