Мы обнялись, как могут обняться только фронтовые друзья. В эту минуту главное — сдержаться в не поддаться чувствам, так неудержимы и так напористы воспоминания. Все прожитое и пережитое когда-то на фронте молнией пронеслось в памяти.

— Не будем терять времени, за углом — машина, — сказал Прошка, с трудом сдерживая волнение.

В машине Прошка заговорил так непринужденно, будто мы никогда не расставались. Мы говорили о многом. Только об одном умалчивали — о последней нашей встрече. Я боялся разбередить ему душу воспоминаниями.

За окружной дорогой в машину подсел Виктор Куземкин. Прижав Прошку к себе, он тут же оттолкнул его дружеским ударом в плечо:

— Ты что, елки-палки, под землю провалился? Да если мы так будем видеться, то вторая встреча состоится в семьдесят пять лет, а третья — в сто! Ты что, на Марсе был, в Арктике, в Антарктиде?

— Все угадал, Витя, кроме Марса, — оживляясь, ответил Прошка.

Куземкин вытаращил глаза:

— Ты выдумываешь, Ваня?! А как сюда попал?

— Как? Летел, плыл, шел, ехал… Вообще-то, крюк небольшой дал. Из Новосибирска надо бы во Владивосток, а я к вам махнул.

— Ну так где же все-таки ты, елки-палки, пропадаешь? Не томи душу!

У Прошки вспыхнули огнем глаза.

— Я же сказал, Витя. А уж если точнее — в морях и океанах. Вот мы мучаемся от жары и не знаем, что тайна ее в температурном режиме Атлантического океана. Над теплыми водами рождаются циклоны. Тоже тебе загадка… Мы с тобой их преодолевали, да не все о них знали. От того, куда они пойдут, зависит жизнь людей. Ведь циклон может быть другом, а может — врагом…

— Так ты что, в науку подался?

— Судьба, ребята…

Прошка с воодушевлением, как раньше о полетах, рассказывал о Мировом океане, о том времени, когда человек научится управлять погодой на нашей голубой планете. Он верил, что рано или поздно человеку будет подвластно движение циклонов так же, как ныне течение рек. Метеорологические спутники, научные суда, сеть современных метеостанций по всей земле, вторжение в космос, изучение явлений на Солнце — все это приближает то время.

Рассказывал Прошка заразительно. Следя за полетом его мысли, взрывами фантазии, я начинал понимать, что новая работа увлекла его, заворожила так, что без нее нет у него жизни. И смутно догадывался, что она, наверное, заменила ему полеты. Попробуй отбери у него эту работу теперь — он будет страдать и мучиться не меньше, чем тогда, пока не найдет и не увлечется новой с еще большей страстью.

Видно, в каждом деле есть свое небо и свои горизонты, а у каждого человека свой зов души. И если его не заглушить житейскими мелочами, он поможет человеку даже тогда, когда, кажется, нет никакой надежды выжить. «Не долетим — так доедем, а не доедем — так дойдем!» — это зов его души, и он выручал его не раз.

Слушая Прошку, мы не заметили, как город остался позади. Вдалеке показалась развилка дорог. Там мы должны были свернуть, а часа через три прибыть в небольшой районный городок и нагрянуть к Расщупкину.

Но вот Прошка смолк и порывисто прильнул к стеклу. Восторженный взгляд его вдруг обострился и застыл. Я приподнял голову и вздрогнул: впереди на большой высоте летел самолет. Он оставлял позади себя белую борозду, будто пахал небо. Меняясь в лице, Прошка провожал его уже тоскующим взглядом.

— Как у тебя дела дома? — спросил я, чтобы отвлечь его от самолета.

— Жалко, не встретил сына, — ответил успокоившийся Прошка. — Улетел куда-то на край света. Год назад я виделся с ним. И знаете, какой он, чертяка, номер выкинул? — Прошка оживился. — Надел мою синюю фронтовую шинель и говорит: «Отец, смотри, по плечу». — В глазах Прошки сияла радость.

Вот и развилка дорог. Прошка приподнял брови, и вновь весело блеснули его глаза.

— Ну, штурман, давай курс!

И что-то близкое, родное захватило душу той сладостной болью, без которой жить невозможно.

Перед командиром эскадрильи Бочкаревым Журавлев преклонялся — чародей, а не летчик. И вдруг: шевретовые перчатки — о землю, шлемофон — с головы. Бочкарев клянет ночь. А она самая обычная — с облаками и звездами. Но что ночь для такого летчика, как Бочкарев? Она для него и существует. Сам же называл ее матерью родной. Улетая на задание в далекий вражеский тыл, одного только и желал — была бы она потемней.

Бочкарев расстроен. Усталой походкой, неестественно ссутулившись, молча пошел на командный пункт. Журавлеву даже показалось — комэск постарел за одну эту ночь. И было у него такое чувство, будто сам летал с Бочкаревым на боевое задание. Вхолостую проутюжил небо, а теперь не знает, что сказать в оправдание. Ведь из-за него не подняли в воздух полк, а может, и дивизию.

Это теперь Журавлев имеет свой экипаж. А было время — сидел на правах второго пилота рядом с Бочкаревым. Летал с ним над Пруссией, Румынией и даже на Берлин. Все доподлинно знал о жизни командирского экипажа, законно и не без гордости называл его своим. Заворожил молодого летчика Бочкарев. Своими полетами заворожил. На другой корабль Журавлев уносил с собой необъяснимое чувство привязанности к командиру. Он восхищался тем редким пилотским даром комэска, который захватил его и был незыблем для него по сей день. Встретится на маршруте гроза — а как бы обошел ее майор Бочкарев? Ударят зенитки. — какой маневр сделал бы комэск? Бочкарев был волшебником, когда заводил тяжелый корабль на узкую, едва видимую полоску незнакомого аэродрома. Но, пожалуй, больше всего он поражал Журавлева умением быстро сообразить, какой надо сделать маневр, чтобы и цель поразить, и уйти невредимым. Всегда получалось так, что самую невыгодную обстановку он обращал в свою пользу. В небе его не перехитрить.

Часто комэск ходил и на такие задания, о которых мало кто знал. И уж если случалось вернуться с маршрута, других не посылали: считали — ни к чему. О полетах Бочкарев говорить не любил. «Летчику нужна реакция, эмоции вредны». Это его выражение.

Одним словом, Журавлев считал майора Бочкарева богом. А сегодня комэска не узнать…

Война шла третий год. Готовясь к наступлению под Курском, гитлеровцы стянули сюда лучшие авиационные эскадры с других фронтов. Была создана группировка ночной бомбардировочной авиации, которая совершала налеты на военно-промышленные центры страны — Ярославль, Горький, Саратов… Немецко-фашистское командование всячески скрывало базирование своей авиации. Самолеты нередко взлетали с одного аэродрома, а приземлялись на другой. Заправившись, иной раз улетали в глубокий тыл. Большое число технических подразделений было брошено на создание ложных аэродромов.

В июне советское командование провело воздушную операцию по разгрому вражеской авиационной группировки. Операция осуществлялась по указанию Ставки. В ней приняла участие и авиация дальнего действия. Ее экипажи вели разведку аэродромов противника, блокировали их, наносили по ним массированные удары.

И вот в один из таких дней командир полка Дмитриев сказал: «Приказано найти аэродром, откуда гитлеровцы совершают налеты на наши военно-промышленные центры…»

Чтобы найти место базирования вражеских бомбардировщиков, решено было выследить их ночью на маршруте и лететь вместе с ними; потом вызвать соединение своих тяжелых кораблей; а когда самолеты противника совершат посадку — нанести по ним удар. Кому принадлежит этот дерзкий замысел, никто не знал.

Первые экипажи возвращались на аэродром ни с чем, нервничали. Теперь неудача постигла майора Бочкарева. Среди летчиков пошли всякие разговоры.

— У неба ни стен, ни потолка — мыслимо ли в темноте отыскать самолет…

— Фашист на то и рассчитывает — ночь все покроет.

— Ночь что… На рассвете попробуй. Фрицы пучат глаза, а ты у них как на привязи. Западня получается…

— Западня — чепуха. Удержаться бы в темноте… Бочкарев не смог. Час шел и… потерял…

Журавлев в разговор не вступал. Но когда вспомнили комэска, почувствовал в груди саднящую боль. И не сдержался: