Как ни тяжело было, Журавлев все время старался держать «юнкерс» на виду, а сам оставался в тени. Сейчас, когда начало светать на востоке и высоту медленно наполнял едва заметный мутно-белый разлив, Журавлев ушел вниз, где еще была ночь, и летел почти под «юнкерсом». Вражеский самолет едва различим.

Это были тяжелые минуты. Ведь с земли вот-вот начнут взлетать полки.

Чижов не выдержал:

— Почему-то ночь длинная. Июнь, а длинная. Как осенью.

— Это что, — отозвался Рычков. — Мой дед рассказывал, как в извоз ездил: ночь-то темна, лошадь-то черна, еду, еду да пощупаю… Вот это ночь…

Чижов то ли чихнул, то ли засмеялся. В разговор включился Журавлев:

— «Юнкерса» не пощупаешь. У него копыта стреляют. Так что гляди в оба.

Турин молчал. Ему не до разговора. Он будто бы пересел к гитлеровцу в кабину. Представлял, как тот смотрит на карту, уточняет место, уже рассчитывает время прибытия на аэродром, который хорошо знает, а для Турина все — пока загадка.

— Командир, наши взлетели! — доложил Рычков, и на корабле жизнь стала еще напряженнее.

Раньше могло быть всякое; могла не состояться встреча с гитлеровским бомбардировщиком, мог оборваться полет Журавлева в огне своих батарей, наконец, Журавлев мог потерять из виду противника. Теперь же, когда самолеты поднялись в воздух, ничего этого не должно случиться. Не должно! Полет с врагом, как бы он ни был тяжек, нужно любой ценой довести до конца.

— Взлетели? Так и должно быть! — отозвался Журавлев на доклад радиста.

Журавлев представил задумчивое лицо генерала. Принял такое решение… Значит, верит экипажу. Ждет, что сообщит он, Журавлев. Больше всех, конечно, ждет майор Бочкарев. «Не подведу, командир. Не подведу», — мысленно говорит ему Журавлев.

— Фашиста вижу отчетливо, — доложил Чижов, хотя его никто и не спрашивал об этом. Его начинала томить предзоревая бесцветность неба.

— Держи, не выпускай из виду.

Турин молчал. Он мучительно переживал эти последние минуты полета. В жидком, проклевывающемся рассвете не видно ни дорог, ни населенных пунктов. Блестели водоемы, но они все походили один на другой.

— Штурман, высота падает, — предупредил Турина Журавлев.

— Значит, близок аэродром?

— Где-то рядом. Вероятно, прошли КПМ.

Турин проложил последний отрезок пути. Обрадовался: линия упиралась в реку. Легче найти аэродром.

В воздухе чаще замигали бортовые огни вражеского бомбардировщика. Внизу белым пауком вспыхнул и погас свет — посадочные прожекторы.

— Аэродром! — крикнул Рынков.

— Надо передавать, штурман. — Журавлев откинулся в кресло, глубоко вздохнул. «Пришли все-таки. Пришли…» — подумал он.

— Сейчас, командир, сейчас.

Голос Турина насторожил Журавлева. Штурман был взволнован. Он видит прожекторы, мерцание огней на стоянках, видит, как заходят на посадку вражеские самолеты. Но никак не может привязать аэродром к местности. В серой предрассветной мгле взгляду не за что зацепиться. Турин искал реку. И когда наконец увидел ее, его ошеломила страшная догадка. Не веря себе, провел по карте лучиком бортового фонаря. Он хорошо знает это место. Нет, он не ошибся. Внизу — сплошные болота.

— Командир, они не садятся, — удивился Рычков.

— Ложный аэродром, — уже ничуть не сомневаясь, доложил Турин, и кровь ударила в виски. — Они проходят над ним, будто на посадку. А настоящий аэродром впереди.

— Радист, передавай…

Едва Турин успел назвать точные координаты цели, как цветастая трасса пронизала воздух. Забилось, заплясало пламя на моторе. Одновременно с этим, пожалуй даже чуть раньше, задрожал бомбардировщик. Это Чижов давал ответную очередь…

Конечный пункт маршрута.

— «Мессершмитт», «мессершмитт»! — кричал Чижов, ожесточенно отстреливаясь.

Журавлева заботило одно: радиограмма о вражеском аэродроме. И он повторял:

— Радист, передавай… Радист, передавай…

Турин прижался к стеклянному борту, искал утонувшую во мраке землю — аэродромные огни гитлеровцев погасли. Его душило сомнение: верно ли определил местность?

— Радист, почему молчишь? Радист? — повторял Журавлев.

— Радист? — Это уже был голос Турина.

Чижов высунулся из башни, чтобы взглянуть — что с радистом? Рычков безжизненно уткнулся головой в рацию. Расслабленные пальцы все еще пытались нажимать на ключ передачи. Чижов испуганно крикнул:

— Рычков убит, командир!

Крикнул и с неистовой яростью снова открыл огонь.

— Радист, передавай… — все еще продолжал приказывать Журавлев. Видать, слова Чижова не сразу дошли до него.

Вот и Чижов перестал стрелять…

На рассвете корабль возвращался домой. Рычков с Чижовым так и не узнали, что наши бомбардировщики нанесли точный удар по вражескому аэродрому и на город Г. гитлеровцы уже не сделали ни одного массированного налета.

Это было в июле сорок четвертого. Операция под кодовым названием «Багратион», начатая более месяца назад, успешно развивалась. Преодолевая ожесточенное сопротивление немецко-фашистской группировки, наши войска неудержимо продвигались к государственной границе. Бои не прекращались и ночью. С наступлением темноты в небе над Белоруссией появлялись экипажи авиации дальнего действия. Они наносили удары по аэродромам, железнодорожным узлам и скоплениям противника. Участвовала в этих бомбардировочных налетах и гвардейская дивизия Кожемякина.

Тяжелые корабли сегодня опять поднялись в воздух. На земле остался только экипаж капитана Лаврова.

— Будете выполнять специальное задание, — сказал командир полка Дмитриев. — Ждите у штаба.

И капитан Лавров со своим штурманом лейтенантом Голубиным торчали у штаба, гадая, что сулит им предстоящая ночь.

Уже смеркалось, когда штурман полка майор Карпенко позвал их к себе. Он закрыл на ключ дверь и, кивнув на планшет Голубина, сказал:

— Разверни карту.

Голубин достал сложенную гармошкой полетную карту. На севере она обрывалась Финляндией, на юге — Черноморским побережьем. На западном обрезе помещался Берлин, из-за множества железных и шоссейных дорог похожий на огромного паука. Через всю карту, от Прибалтики до устья Дуная, неровно тянулись две параллельные линии — красная и синяя. Так обозначался передний край фронта. На территории Белоруссии в ходе операции «Багратион» эти линии местами сломались, оборвались, а где и замкнулись, потому что гитлеровские дивизии и армии оказались в окружении наших войск. Но сражение продолжалось, и линия фронта ежедневно меняла свои очертания, неумолимо смещаясь на запад.

Голубин так складывал карту, чтобы видеть только нужный ему маршрут. А сейчас, когда развернул ее целиком, увидел сразу все маршруты, по которым водил корабль последние месяцы. Длинные жирные линии, как натянутые струны, тянулись в Финляндию и Восточную Пруссию, Польшу и Германию, в Румынию и Венгрию.

Майор Карпенко устремил взгляд в центр карты.

— Маршрут проложите сюда, до Банска-Бистрицы, видите? — сказал он, просматривая местность и про себя отмечая: «Какая гористая страна Чехословакия, трудновато в этом краю летать».

— Вижу, — ответил Голубин, и его обдало холодком. Глаза, словно магнит, притянули к себе цифры — «2663». Рядом надпись: «Герлаховка».

— Смотри, какая гора! — обратился он к Лаврову, представляя Банска-Бистрицу с высоты полета. Она где-то далеко внизу, в бездонном ущелье. Как ее найдешь ночью…

— Высокие Татры, — прочитал Лавров и, неожиданно взгорячась, спросил у Карпенко: — А чего там делать, на этой макушке, орлиные гнезда считать? Фрицы небось давно посшибали их.

— Туда не пойдете. Последний отрезок маршрута от Банска-Бистрицы сообщат особо. Ясно?

— Ясно, да не совсем.

— Все остальное — перед взлетом. Запомните: о маршруте, кроме вас двоих, никто не должен знать, даже члены экипажа. — Карпенко специально перечислил их: — Второй пилот, радист, воздушные стрелки. Повторяю: никто не должен знать.