— Разве человек не ошибается. Что я, не такой, как все? — отпарировал Освальдо.

— Смотри, Освальдо, — Панчо многозначительно поднял указательный палец, — хорошенько подумай, прежде чем связывать себя одной веревочкой с нами. Дела предстоят серьезные. Нужно быть готовым ко всему. Ты, конечно, понимаешь, что я здесь не апельсины распаковывал? Горячие деньки не за горами.

Вероятно, заметки Панчо — кому какое роздано оружие. На следующей странице всего два слова: «Напротив редакции». Что бы это могло означать? Ах да! Напротив редакции газеты «Эль Насиональ» подпольный штаб «Хувентуд Венесолана».

Через час в штабе можно было встретить Освальдо Хименеса. В Венесуэле одним комсомольцем стало больше.

Прошло несколько месяцев. Работа в организации целиком захватила Освальдо. Сегодня нужно выступить на митинге нефтяников. Завтра с утра быть на собрании студентов, а ночью писать статью для молодежного листка. Нельзя забывать и об оркестре.

«Я хочу стать музыкантом, ты не хочешь быть безработным, он добивается пенсии для матери. Сотни тысяч людей, сотни тысяч желаний, и все их можно выразить двумя словами — светлое будущее», — так рассуждал Освальдо.

У Освальдо сейчас уже не было времени для сверхурочной работы. В июле на улицах Каракаса вновь прозвучали винтовочные выстрелы. Заговорщики выступили против республики. И снова народ вышел защищать только что завоеванную свободу. Освальдо со своими друзьями был в самых опасных местах. Когда же город вернулся к обычной жизни, в муниципальном театре появилось привычное глазу объявление: «Сегодня состоится очередная репетиция оркестра».

Репетиция подходила к концу, когда к дирижеру подошел секретарь местного профсоюза и попросил слова.

— Друзья, — обратился он к присутствующим, — Совет профсоюзов Венесуэлы проводит сбор средств для оказания помощи семьям тех, кто погиб, защищая республику. Я думаю, мы не останемся в стороне.

Дирижер положил на пульт двадцать боливаров, за ним — первая скрипка, виолончелист, пианист, ударник один за другим клали на дирижерский пульт кто сколько мог. Все, кроме Освальдо. Он стоял у своего барабана бледный, опустив низко голову. И когда последний музыкант отошел на свое место, все взоры были направлены на Освальдо. Наступила гнетущая тишина.

— Я— У меня нет денег. Сейчас нет, — почти шепотом произнес он.

Первая скрипка — всеми уважаемый человек — поднялся со своего стула.

— Вам, — тихо, но твердо сказал он, — лучше уйти, господин Освальдо Хименес.

По-прежнему, не поднимая глаз от пола, Освальдо медленно вышел вон. И никто больше не произнес ни слова Репетиция продолжалась еще около получаса, но музыканты играли настолько скверно, что дирижер, выразив сомнение, можно ли будет завтра выступать перед публикой, назначил на следующее утро дополнительную репетицию.

Оркестранты уже собирали инструменты и тушили свет у пюпитров, когда в зал вошел незнакомый им человек и обратился к дирижеру:

— Могу я видеть музыканта Освальдо?

— С сегодняшнего дня он здесь больше не работает, — ответил маэстро, завязывая папку с нотами.— А зачем он вам?

— Видите ли, — пояснил посетитель, — я пришел по поручению Совета профсоюзов. Вчера группа молодежи внесла в фонд помощи семьям погибших около тысячи боливаров. Они сказали, что большую часть суммы внес их товарищ, музыкант Освальдо, который собирал эти деньги около двух лет, мечтая купить себе скрипку. Совет поручил мне поблагодарить его.

— Спасибо, — ответил дирижер, — мы сделаем это сами от вашего имени, если позволите.

Посетитель ушел, а музыканты задержались еще на некоторое время. О чем они говорили, никто не знает, и я не знаю, потому что неудобно подслушивать чужие разговоры.

На другой день, когда прозвучал последний аккорд оркестра, в переполненном зале раздался гром оваций. Венесуэльцы понимают толк в музыке, недаром десятки зрителей устремились вперед, спеша поздравить дирижера с успехом. «Вы были бесподобны! Оркестр звучал изумительно!» — восклицали они и, без сомнения, несказанно удивились бы, узнав, что источником вдохновения для оркестрантов был скромно притулившийся в углу барабанщик, на инструменте которого весь вечер почему-то покоился футляр с новенькой скрипкой.

Лучи солнца заглядывают сквозь бамбуковый переплет стены. Они ложатся на земляной пол замысловатыми узорами. В кроне цветущего тикового дерева над крышей возятся птицы. Пять часов утра. Мы в маленьком городке Туан-Тяу, центре автономной области Тай-Мео.

Три дня добиралась сюда из Ханоя наша этнографическая экспедиция. Даже на автомобилях этот путь по извилистым горным дорогам был нелегок. Но чтобы попасть в горы Тай-Бака, мы готовы были одолеть и не такие трудности. Ведь здесь живут десятки небольших народов, о культуре и быте которых ничего или почти ничего не знает наука.

Сегодня нам предстоит первый пешеходный маршрут в отдаленную горную деревню Ксам-Чанг, которую населяют ксакау. Впервые мы увидели представителей этого народа два дня назад, по дороге в Туан-Тяу. Несколько человек несли на перекладинах туши маленького оленя и обезьян. На наш вопрос, удачна ли была охота, старший из охотников с большим луком-самострелом за спиной ответил утвердительно. Но потом добавил:

— Лучше бы поймать обезьян живыми.

Оказывается, государство хорошо платит за них. Ведь живых обезьян другие страны покупают и для зоопарков и для медицинских целей. Однако поймать хитрое животное не так просто...

Время дорого. Наскоро умывшись, позавтракав, захватываем фотоаппараты, полевые дневники и выходим из Туан-Тяу. Узкая межа, разграничивающая террасы рисовых полей, ведет мимо тайских домиков на высоких сваях. Несколько раз переходим порожистые речки, вращающие колеса незатейливых деревенских крупорушек.

Над водой, над цветущими прибрежными зарослями порхают красные и бронзовые стрекозы. Большие пестрые бабочки опускаются на траву совсем рядом с тропой. Но нам некогда — в деревне Ксам-Чанг, должно быть, уже ждут нашего прихода. Ведь еще вчера вечером один из ксакау, приходивший в Туан-Тяу на базар, должен был предупредить земляков о нашей экспедиции.

Исчезли последние строения, кончились поля. Каменистая узкая тропа вползла в тоннель густых высоких кустарников. Нам изрядно достается от их шипов. Крутой подъем по обрыву; приходится цепляться за узловатые корни деревьев. Спуск в долину ручья — разуваемся, чтобы пересечь его. При этом пользуемся случаем снять с себя щепочкой нескольких лесных пиявок. И так бесконечно. Хочется спросить проводника, когда же, наконец, будет деревня.

Как раз в это время среди высокой сухой травы на небольшой поляне мелькнули яркие платки двух девушек, собирающих хворост. Увидев нас, они на мгновение замерли и тут же исчезли в бамбуковой чаще, как будто растворились в густой зеленой листве.

А через несколько сотен метров стена зарослей вдруг расступилась, оборвалась, я перед нами открылась деревня Ксам-Чанг — дюжина крытых тростником жилищ, лепящихся на крутом, лишенном растительности склоне.

У входа в деревню, на плотно утрамбованной площадке, нас встретила толпа жителей. Оказывается, девушки побежали более короткой лесной тропинкой, чтобы предупредить о нашем приближении.

Обмениваясь рукопожатиями и словами привета с крестьянами, мы идем по деревне. Дома стоят довольно далеко друг от друга и без какого-либо плана. Фасад дома с открытой верандой опирается на сваи, а задняя стена уткнулась в откос. Между сваями под каждым домом виднеются клетушки для птицы и свиней. А рядом на тонких шестах стоят миниатюрные домики — побольше наших скворечников, — назначение которых нам пока непонятно. По деревне, пользуясь отсутствием заборов между домами, разгуливают свиньи с треугольным ярмом на шее. Эти треугольники не позволяют им пролезть сквозь плетень на посадки, примыкающие к деревне с двух сторон.