Младший ангелочек смотрел на мать с открытым ртом, молитвенно сложив ручки, а маленький толстяк надул щеки. Хозяин продолжал есть овсяную кашу, сощурив глаза и нахмурив брови, как это делают игроки, когда не хотят, чтобы партнеры догадались о том, что у них на руках.

Где я нахожусь? Как могла я подумать, что этот дом — холм, случайно образовавшийся среди окружающего равнинного ландшафта, как могла я подумать, что здесь можно обо всем говорить откровенно, с наивностью простого человека? Как могла я подумать, что разговор о ячейке будет воспринят словно невинная шутка, легкомысленная болтовня? Да, я ошиблась.

Я растерялась. Нет, мне никогда не понять людей из высшего общества, я даже не умею разговаривать с ними как положено. Теперь я ясно увидела разницу между двумя мирами, к которым мы принадлежим — я и эта женщина. Хотя я живу под ее кровом, мы так далеки друг от друга, что только с трудом нас обеих можно назвать двумя представителями рода человеческого. Правда, и я и она — животные позвоночные, млекопитающие, но этим и ограничивается наше сходство. То единое человеческое общество, к которому мы обе якобы относимся, существует только на словах.

Глупо улыбаясь, я спросила:

— Следует ли это понимать так, что я больше не служу в вашем доме?

— Дорогая, — сказал хозяин жене, — я думаю, без служанки нам будет трудно. Ведь ты уезжаешь на целый год в Штаты. Кто же станет смотреть за домом? Ты же знаешь, что наша добрая Йоуна больше чем наполовину принадлежит американо-смоландским богам.

— Я могу найти сотни девушек, которые не будут вести себя так бесстыдно передо мной, в моем собственном доме. Я могу найти тысячи девушек, которые настолько воспитаны, что знают, как надо в таких случаях ответить хозяйке, или, по крайней мере, промолчат о том, что они делают вечерами. А эта с первой минуты, как только вошла в дом, говорила со мной нагло, с высокомерием северянки, будто она бог весть что. Я ее терпеть не могу!

Я поняла, что в этом доме мне больше нечего делать, и пошла к себе собирать вещи. Лучше я буду бродить по улицам, но в этом доме больше не останусь ни минуты.

Кто-то подбежал к моей двери, сильно постучал в нее и тотчас же открыл. В комнате появился маленький запыхавшийся толстячок.

— Папа велел сказать, чтобы ты осталась, он еще хочет поговорить с тобой.

— Как хорошо быть таким вот толстеньким папенькиным сынком. — Я погладила мальчика по голове и продолжала упаковывать вещи.

Я думала, что малыш, выполнив поручение, уйдет, он ведь почти не разговаривал со мной, за исключением тех случаев, когда сидел на заборе вместе с детьми премьер-министра и других важных персон и орал мне вслед: «Органистка! Замарашка! Да здравствует деревня!» Теперь он стоит около меня и смотрит, как я укладываю в сундук свое праздничное платье. И вдруг заявляет вкрадчиво-нагловатым тоном:

— Я хочу пойти с тобой на собрание ячейки.

— Тебя высекут за это, дружочек.

— Попридержи язык и возьми меня с собой на собрание ячейки. Эти проклятые коммунисты никому ничего не разрешают.

— Неужели такой хорошенький мальчик хочет стать проклятым коммунистом!

Он ощетинился.

— Не смей так разговаривать со мной, пока ты у нас в доме.

— Я могу говорить все, что мне вздумается, потому что я ухожу.

Он засунул руку в карман и вытащил несколько смятых стокроновых бумажек.

— А если я дам тебе сто крон, возьмешь меня на собрание ячейки?

— И ты думаешь, что за сто крон я соглашусь сделать из такого хорошенького бутуза проклятого коммуниста?

— Двести.

Я поцеловала его, он вытер лицо рукой. Однако продолжал повышать ставки, и, когда дошел до месячного жалованья прислуги, я не выдержала:

— Убирайся-ка отсюда, дружок! По правде говоря, надо бы сейчас снять с тебя штаны и как следует выдрать. Подумать только, такой сопляк хочет подкупить взрослого человека! И кто тебя этому научил? Ведь у тебя такой прекрасный отец.

— Как будто отец не дает взятки, когда это нужно!

Я хлопнула его по щеке.

— Тебя за это посадят в тюрьму, — сказал он.

— А у кого до сих пор завязана рука? Скажешь, не ты украл с фермы норок и перерезал им горло?

— Ты, видно, совсем сошла с ума, раз думаешь, что мне и моему кузену Бобу что-нибудь за это сделают. Мы можем все, мы можем даже стать коммунистами, если только проклятые коммунисты нам это позволят.

— Коммунисты имеют дело лишь с хорошими мальчиками.

— Я хочу испытать все. Я против всего.

Я посмотрела на него. Двенадцатилетний парнишка с голубыми глазами и вьющимися волосами выдержал мой взгляд.

— Почему, когда я иду по улице, вы выкрикиваете мне вслед ругательства?

— Просто так. Развлекаемся. Нам скучно. Мы хотим стать коммунистами.

Я покачала головой и продолжала упаковывать вещи.

— Папа велел тебе остаться. Подожди.

— Чего?

— Пока мама улетит.

— Скажи ему, что мне нечего ждать.

Я возилась с замком сундука, который никак не закрывался. Когда я подняла глаза, мальчик с шелковистыми волосами по-прежнему стоял в комнате и смотрел на меня своими ясными голубыми глазами. Он снова засунул в карман стокроновые бумажки и усиленно грыз ногти. Наконец-то я поймала его за этим занятием, о котором ясно говорили его до мяса обкусанные пальцы.

— Не уходи, останься, — попросил он без угроз, не пытаясь больше подкупить меня, попросил искренне, по-детски жалобно и немного смущенно.

И я заколебалась. Мне вдруг стало жаль ребенка. Я села на сундук, отвела руки мальчугана ото рта и прижала его к себе.

— Бедный мой мальчик!

И вот наконец фру вместе с Кусачками улетела в Америку. Дети остались на моем попечении. Отец передал их мне за ужином, рассеянно улыбаясь и думая о чем-то другом. Я почувствовала себя женщиной, проглотившей рыбу,[27] это было похоже на непорочное зачатие.

— С этого дня я буду звать вас вашими именами, — сказала я.

— А мы будем мучить тебя, ломать тебе кости, резать на куски, — медленно проговорила старшая красавица дочь, смакуя, как конфетки, слова «мучить», «ломать», «резать».

— Ну что ж, — ответила я, — не хотите, чтобы вас звали вашими именами, я окрещу вас по-новому. Я не буду звать вас африканскими кличками. Арнгримура буду звать не Бубу, а Ландальоми,[28] Гудни не Дуду, а Альдинблоуд.[29] Тоурдура не Бобо, а Гуллхрутур,[30] а Тоургуннур — ангелочка с рождественской открытки Йоуны — не Диди, а Даггейсли.[31] Выходи-ка из кухни, Тоургуннур, и ешь вместе со всеми.

— Фру поручила девочку мне, я учу ее хорошему! — крикнула кухарка в открытую дверь.

— А я не собираюсь учить ее плохому, — ответила я.

— Что-то я не слыхала, чтобы спасители душ приходили с Севера, — возразила она.

Доктор Буи Аурланд, услышав эти слова, улыбнулся и даже оторвался от газеты.

— Неужели, — продолжала кухарка, появляясь в дверях, — доктор ради этой северянки забудет о желании, которое выразила его супруга в день отъезда?

— Гм, — сказал доктор. — Я ведь депутат альтинга от этих ужасных северян. Это мой избирательный округ. Понимаете, милая?

— Да, но разве это избирательный округ и вашей души тоже, позвольте спросить вас, господин доктор и хозяин дома?

Дети за столом веселились.

— Что скажет Угла, которой только что были вверены эти бедные дети? — поинтересовался доктор и с огорченным видом почесал в затылке. — Как она полагает, что полезнее для души — есть в столовой или на кухне?