Девушки называли ее Касей. Подружка, с которой они вместе несли мешок, даже прикрикнула на нее:

— Ну, ставь и пошли. Чего уставилась? Панича не видала? Каждый год приезжает.

— Она новенькая, — откликнулась из глубины Яся, — никогда еще панича из Варшавы не видала.

— Вот еще! — фыркнула, точно кошка, Кася и побежала за новым мешком.

— Из Варшавы, не из Варшавы — это дело десятое, — продолжал свое Козловский, уравнивая носики весов и как будто изображая растопыренными пальцами бабочку, — а уж с паничем вы поосторожнее. Жениться не станет.

— А на что ему? — откликнулась Яся. — Нынче мода такая! Из Варшавы — трубочист, из трубы — невеста!

Остальные закатились смехом, хотя поговорка была совершенно бессмысленная. Видимо, что-то она значила для этих девушек.

Вдруг перед амбаром раздался какой-то шум, топот — и влетел промокший парень в полотняной рубахе.

— Папа, из Седлеца приехали! — крикнул он с порога, после чего ущипнул первую попавшуюся девушку, точно выполняя необходимый ритуал.

— Да побойся ты бога, Ромек, бессовестный! — прикрикнул Козловский, но видно было, что поведение сына ему по душе.

Ромек поздоровался с Анджеем.

— Давайте, папа, я буду взвешивать, а вы ступайте. Они ведь приехали только прицениться и тут же уедут.

Козловский ушел, и сразу вся работа остановилась. Яся сняла с головы платок и принялась перевязывать его по-новому. Кася, как зачарованная, не сводила с Анджея глаз. Остальные стояли возле закрома.

— Кабы вы знали, девки! Пан Валерек в Седлеце этакую партию сколачивает — ух ты! Собирает своих парней, а те охраняют его. Ходит только с двумя из них, а уж одеты — чуть не в мундирах. Сапоги, штаны светлые, тужурки не то серые, не то синие. Ясь Биневский уже пристроился к ним… Парни все на подбор.

— Полиция, что ли, какая? — спросила Яся.

— Хуже еще. Парни — во!

— Чистые гитлеры, — сказала Кася.

— Ну и как же, — спросила обеспокоенно Яся, — с гитлерами мы будем или против гитлеров?

— Война-то будет? — спросила Кася опасливо и невольно взглянула на Анджея.

Вернулся Козловский.

— Вижу, немного вы тут взвесили, — ехидно заметил он. — Ну, сколько там, сударь?

— Семьдесят три! — громко откликнулся Анджей, радуясь, что и от него есть какой-то прок.

— Ну, поехали дальше, пошевеливайтесь, девчата, пошевеливайтесь!

Ромек подошел к Анджею.

— Ну как там твоя скрипка?

— Ничего, играю. Раз в неделю езжу в Седлец к учителю.

— И разучиваешь?

— Разучиваю. Только аккомпанировать мне некому.

— Приходи вечером к нам. Сыграем.

— Ладно. Приду.

Анджей и не заметил, как зазвонили на обед. Он медленно направился к дому: все еще шел дождь, и дорожки в парке раскисли. Розы перед домом запестрели новыми красками. Резко пахла мокрая листва.

Только сейчас Анджей распаковал свой чемодан, поставил на полку несколько привезенных с собой книжек и разложил в шкафу белье.

«Хоть теперь Антек не будет у меня все раскидывать».

Его позвали обедать. Тетя Михася обедать не вышла. Ройская была недовольна тем, что пришлось взвесить шестьдесят центнеров овса, а не пятьдесят и не хватало мешков. Анджей во всем этом не очень разбирался. Он внимательно поглядывал на строгую панну Ванду (это была приятельница панны Романы, которая воспитала Антека и Анджея, а теперь занималась Геленкой) и гадал, почему она разговаривала с девушками о нем и что бы это могло значить.

Ройская попросила его, чтобы после обеда он отнес бабушке черный кофе.

— А ей можно черный кофе? — спросил он настороженно.

— Конечно. Даже нужно. У нее сердце слабое.

Бабушку Анджей застал в шлафроке на диване.

— Ох ты дорогой мой, какой ты у меня хороший. А мне вот хуже стало после того, как я спустилась к тебе.

— Вот видите, — сказал Анджей, ставя чашку и насыпая в нее сахар. — Ведь тетя Эвелина говорила, что не надо было вам вставать.

Тетя Михася довольно бодро принялась за кофе.

— Ах, мой мальчик, я так мучаюсь.

Анджея уже слегка стали раздражать все эти «Ох, дорогой мой» и «Ах, мой мальчик».

— А что такое с вами? — спросил он, садясь рядом. Вопрос был задан несколько грубовато, но здоровьем тети Михаси никто особенно не интересовался, так что она была благодарна и за это. Вопрос Анджея даже растрогал ее.

— Сама не знаю, дорогой. Слабость какая-то, одышка. Как пошевелюсь, так и давит что-то в груди.

— А доктор что говорит?

— У доктора я еще в Варшаве была. Тайком от мамы — что ей со мной возиться! У нее, бедненькой, и без того забот хватает.

— Ну и что?

— Покачал головой, капли прописал. От сердца. Только ведь не в одном сердце дело. Тут все вместе, просто старость уже, — в голосе тети Михайлины послышались слезы.

— Ну, вечно вы, тетя, про свое, — неловко попытался успокоить ее Анджей.

— Твой отец так добр ко мне. Право, уж так добр, что родной сын не мог бы лучше быть…

— А сюда доктор приезжал?

— Да уж Эвелина беспокоится, через день посылает лошадей в Петрыборы за доктором. Тот меня все время слушает и говорит одно и то же: «Покой вам нужен, пани Сенчиковская, покой». А у меня тут и так полный покой. За Олю я спокойна. Твой отец очень хороший человек…

Анджей улыбнулся и откинул черные вихры, падающие на глаза.

— Я это и сам знаю, к чему вы, тетя, все время повторяете?

Тетя Михася слегка поджала губы.

— Да. Ты знаешь. — И тут же добавила: — Впрочем, ты уже большой мальчик. Так вот, не все ценят достоинства твоего отца.

Анджей пожал плечами.

— Не хватало еще из-за этого переживать, — вздохнул он.

Но тетя Михася не сдавалась. Видимо, ей нужно было высказать что-то важное.

— Даже самые близкие не знают настоящей цены твоему отцу, — выразила она то же другими словами.

Анджей поерзал на своем креслице, стоящем возле бабкиной постели.

— Что вы, тетя, хотите этим сказать?

Тетя Михася досадливо поморщилась.

— А то, что твоя мать не очень ценит отца.

— Ну что вы говорите, тетя, ведь она же его жена. Двадцать лет женаты.

— Да, но твоя мать никогда не любила его.

— Это вам так кажется, — засмеялся Анджей. — Откуда вы можете знать?

— Ах, дитя мое, ведь она была обручена со Спыхалой.

— Со Спыхалой? Это с тем, из министерства иностранных дел? Что вы говорите? Вот забавно!

— Не так уж забавно.

— Очень забавно. И у меня мог бы быть другой отец!..

На этом разговор кончился. Анджей поцеловал бабушку в лоб и пошел к себе. Разложил учебники и начал кое-что просматривать. Дождь не унимался, хотя Анджей то и дело поглядывал на низкие тучи, ползущие над самыми верхушками кленов и белых тополей. Там, на дворе, было все то же самое, и он вновь возвращался к математике. Ему нравились математические дисциплины. Поступать он собирался в политехнический, конкурс на архитектурный факультет был большой. Потом Анджей прикрепил к чертежной доске ватман. Вот чего он боялся, так это экзамена по рисованию, тут он был полнейшим самоучкой и даже не знал, как приняться за дело.

К полднику приехал ксендз Ромала. Он очень постарел, но, как обычно, рассказывал о последних свадьбах, оглашениях и крестинах. Вот на днях двое захотели оглашение сделать, органист было принял и записал, но ведь он-то, ксендз, их знает, ему-то ведомо, что они в дальнем родстве. Так легко со свадьбой не получится. Уж он-то в деревне всех наперечет, как своих детей, знает. Всех по имени и фамилии помнит.

— Ну а ты как? — обратился он к Анджею. — Придешь к мессе прислуживать?

— Большой я уже, — непринужденно засмеялся Анджей. Ксендз Ромала ему всегда нравился.

— Почему это большой? И постарше тебя прислуживают. А министрантуру еще помнишь?

— Помнить-то помню, только вот звонить так и не научился.

— Как же так? Ты же отменно звонил.

— Это не я, это Антек. А я никогда не умел, — засмеялся Анджей.

— Ну научишься.