Белов провел пальцем по пыльному стеклу буфета, заполненного дешевой посудой, и посмотрел на палец.

— Значит, мамаша, ты нынче здесь не прибирала, — не спросил, а констатировал факт Белов, обращаясь к закутанной в шаль худой старушонке. Она стояла у порога и без смущения и любопытства следила за чекистами, осматривавшими комнаты.

— Какое!.. — Старушка вздохнула. — Чай, не до того… Утречком как забежала, гляжу: вона как тут! И скорей от греха подале. А то еще, глядишь, скажут: рылась да уворовала себе чего. А мне чужого, дорогой товарищ, не надо. Жила весь век у людей, и никто не попрекнул, не зарилась я на чужое. Вот и Михаил Лукич — вы спросите-ка его, он скажет: не такая, мол, тетка Маня… Не надо мне чужого добра, ну его. Одета, с голоду не помираю еще, и слава богу. А чтоб по сундукам…

— Ладно, ладно, — остановил Иван Степанович разговорчивую соседку, которая у Прошерстнева была за прислугу и дворника. Конечно, расспросить ее надобно как следует, но что-то неясное, что-то неосознанное беспокоило сейчас Белова. Какая-то щемящая неудовлетворенность — то ли ходом осмотра, то ли еще чем…

Он наклонился к столу, осторожно взял пресс-папье и увидел на промокашке четкий отпечаток чернил. Попробовал было разобрать, что там, сощурился, но потом качнул головой и бережно опустил бронзовую штуковину в большой конверт, а тот — в раскрытый докторский баул, стоящий на стуле.

— Так как же ты это, тетя Маня, никого вчера не рассмотрела? Столько народу было, и ни одногошеньки вспомнить не можешь? Ну хоть единственного, а?

— О господи! — Старуха снова вздохнула и перекрестилась. Зачастила: — Так рази увидишь ночью-то? Я же говорю: Ваську спросите, он в комнатах был, а я что? Кабы при свете, а то ведь цыкнули: «Жди, бабка, в прихожей!» А мне что? Коли уж приказали, так я с места не сойду, хошь ты меня режь. Ужасно я, дорогой товарищ, напугалась этой вашей Чеки, прямо трясло всю. А тот мужчина, что со мной в сенях остался, он мне говорит: «Ты, бабка, не бойся, тебе-то, мол, чего? Пущай хозяин твой, буржуй, трясется».

Разговаривая с дворничихой, Белов расхаживал по гостиной, пытаясь определить на глаз, был ли сегодня ночью обыкновенный квартирный грабеж или же эти ряженые чекисты искали что-то определенное, загодя им известное. Последние слова старухи его насторожили.

— Как ты сказала, тетя Маня? Который с тобой остался? А его-то хоть углядела?

Старуха пригорюнилась.

— Лицо-то в темноте рази разглядишь? По фигуре вроде видный, представительный такой мужчина. А со здоровьем у него, видать, неладно: кашляет, страсть!

— Кашляет?

— Кашляет, — удрученно повторила дворничиха. — Аж рукав грызет, болезный, чтоб тише, значит. Хотела я ему присоветовать, как от этой хрипотки избавиться, да чегой-то побоялась. А у меня, дорогой товарищ, еще от свекрови моей травка осталась. Как настоишь на кипяточке…

На лице Белова отразилось нетерпение.

— Потом, потом про травку, — мягко остановил он старуху. — Что еще про него можешь припомнить?

— Про этого, кашлюна-то? Да чего сказать? Он и был со мной в сенцах всего ничего. Позвал его кто-то, он и ушел в дом.

— Кто позвал? Как это было? Все говори, тетя Маня, до мелочей подробней. Мне все важно.

— А кто позвал, я и не знаю, дорогой товарищ. Высунулся какой-то из горницы и позвал: иди, говорит, в дом, протокол составлять надоть… И по фамилии, значит, окликнул…

Белов быстро заморгал:

— Неужто по фамилии?

— По фамилии, по фамилии, — обрадованно повторила тетя Маня, — только уж теперь я и не помню фамилии-то. Услыхать— это да, услыхала, да вот запамятовала. Со страху небось и мать родную забудешь как звали.

Белов крякнул: вот ведь, всегда так — главное она и забыла. «А почему главное? — подумал он. — Будто бы липовая фамилия что сказала…».

— Товарищ Белов!

Это Миша Айзенштат, высокий кудрявый парень, один из самых молодых сотрудников Самгубчека, закончил обыск в спальне.

— Вот, — сказал он с потаенной гордостью, — нашел окурок и два кусочка сухой грязи с отпечатками подошвы. А больше ничего интересного нет.

Он протянул Белову два серых конверта, но тот не взял их, кивнул на баул: положи, дескать, сам.

— Осмотри-ка, Миша, еще разик сенцы и крыльцо, — Белов почесал переносицу, подумал. — И скажи Жигалову, чтоб не торопился, некуда нам торопиться.

— Есть, товарищ Белов! — Сугубо штатский с виду, Миша преклонялся перед всем армейским — формой, командами, терминологией. Когда постановлением Совета Труда и Обороны чекистов приравняли по обеспечению к Красной Армии, он радовался громче всех — и отнюдь не потому, что пайки стали больше.

Иван Степанович подошел к баулу, взглянул, ладно ли уложены конверты. Подумав, вынул конверт с тяжелым пресс-папье: при переноске оно может помять другие вещдоки, надо его на дно.

Однако вместо этого Белов, осторожничая, вынул пресс-папье и опять поднес к глазам. Да, так и есть: на свежей промокашке ярко отпечаталось несколько строк. Если поднести к зеркалу…

Белов щурился, щурился, да, видно, углядел что-то, потому что лицо его стало напряженным. Он снова уложил конверт с пресс-папье — на этот раз на дно баула, щелкнул замком.

— Вот что, — не слишком приветливо сказал он тете Мане, сусликом торчавшей в дверях. — Покажи-ка мне, где живет этот сосед.

— Сосед?

— Да, да. Тот, что вчера был при обыске. Как его? Васька?

— Свиридов! — всплеснула руками дворничиха. — Так он на задах живет, где колодец. Только нет его дома сейчас, работает, чай, а то шляется где…

— А работает где?

— Баржи грузит, а где — не скажу. Волга большая. Да и не каждый раз она есть, работа то есть. Время, сами знаете, такое, что…

— А возвращается когда?

— Когда как. Больше к темну. А как «монаха» раздавит, так и ночью на карачках приползет.

— Миша! — позвал Белов. И появившемуся в дверях чекисту: — Как все закончишь, баул доставь ко мне, только ты осторожней с ним.

— Есть поосторожней!

Белов повернулся к дворничихе:

— Все-таки мы к Ваське сходим.

— Почему же не пойти, пойдем. Да нет его, ей-богу, нет — не время ему дома-то засиживаться, жевать-то и Ваське надо.

Через заднюю дверь, чтоб не помешать в сенях Айзенштату, они вышли во двор.

— Вон там живет Васька. — Старуха показала на флигель в соседнем дворе, хорошо различимый сквозь пролом в заборе. — Можно через дыру эту пролезть, а можно и через улицу. Мне-то через заборы не лазить, а вот Васька шастает, ему что…

— Давай обойдем, — предложил Белов.

Они прошли через чистый, выложенный битым кирпичом двор и с улицы приблизились к соседским воротам. Белов шагал быстро, но старуха семенила шустро и ничуть не отставала.

— Вот сюда, дорогой товарищ!

Белов толкнул ветхую калитку, к которой одним гвоздиком был прикреплен ржавый, стершийся от времени номер, рассмотреть цифры на нем было невозможно. Калитка со скрежетом отошла и зависла на нижней петле. Белов взглянул и неодобрительно покачал головой: до какого же запустения довел ты, Васька, свой домишко! Ни одного целого стекла, трухлявое крылечко провалилось, черная от гнили доска сорвалась с крыши и висит над порогом — некому убрать…

— Смотри-ко! — удивленно воскликнула дворничиха. — Не заперто, не висит замок-то!.. Стало быть, дома Васька, ей-ей, дома…

Белов постучал в дверь, однако в домике не отозвались.

— Может, спит или пьяный. Вы пошибче, дорогой товарищ.

Белов трижды грохнул кулаком, руку отшиб, но по-прежнему молчание было за дверью. Тогда он дернул за веревку щеколды, и дверь с тоненьким пением отошла. Белов вошел в темные сенцы, заставленные ведрами с остатками угля и водой, заваленные дровами и железками.

— Есть тут кто?

— Ай-ай, неужто ушел и не запер? — шепотом сетовала за спиной тетя Маня.

В потемках Белов нащупал ручку двери и дернул. Дверь легко отворилась. Смрадная комнатушка тонула в полутьме — на одном окошке висело одеяло, на другом — рваная полосатая рубаха. Солнце пробивалось сквозь щели, и в круглых солнечных столбиках мошкарой плясала пыль.