Современники глядели на пана Яна Палечка из Стража как на ученого чудака. Увидев, что им в свои споры его не втянуть, они оставили его в покое. Так что пан Ян все это время наблюдал борьбу Табора с Прагой и Кутной Горой[4], бои чаши с королем Зикмунтом[5] и славные походы Яна Жижки по Чехии и Моравии, сам ни разу не наточив меча. И гнездо его — Страж под горой Черхов — осталось нетронутым. Рига полная, в погребе славный запас, в поле усердные работники, сельский люд не выходит из воли замка, члены домажлицкого магистрата относятся к владельцу Стража дружески. Тетеревей в лесах — пропасть, у рябинников мясо такое же ароматное и так же пахнет дичиной, как прежде, свиньи приносят розовых поросят и охотничья сука Стрелка такая же умная, как всегда. Пани Кунгута добрая и набожная, капеллан в мирские дела не мешается, и по воскресеньям после обеда сладко спится.

Одно только огорчало пана Яна Палечка: что нет у него наследника. Боржецкие — хорошая родня, но он вовсе не намерен отдать свою твердыню Страж их хилому сыну в наследство, чтоб она ему, как яблоко с дерева, прямо в руки упала. Пан Ян Палечек начал стареть, ему под пятьдесят, да и пани Кунгута, говоря по правде, уж далеко не в расцвете женственности.

И вдруг в 1430 году, на рождество, он узнал, что будет отцом. Напился он в тот день так, что все вокруг — колесом, схватил свою испуганную пани Кунгуту и поднял ее вверх, как делают крестьяне во время танца. Потом велел, чтоб ему подстригли бородку клином, купил себе новый кружевной воротник и серебряные шпоры, оседлал коня и поехал в Домажлице, а там подал жалобу на городской магистрат, что тот пасет свою скотину на выгоне, который принадлежит ему, пану Яну Палечку из Стража, уже ровно двести двадцать пять лет и ни на один день меньше. До сих пор он терпел это самоуправство со стороны города, но наследника своего обкрадывать не даст.

В пана Яна Палечка из Стража вступил дух воинственности. Он перессорился со всеми соседями, дошел даже до королевского суда в Праге, разослал во все стороны латинские и чешские послания, угрожая, что присоединится к отцу Прокопу и выступит с оружием в руках на его стороне, если не добьется справедливости.

Пани Кунгута не могла надивиться тому неугомонному характеру, который вдруг обнаружился у ее супруга. Нежданно-негаданно в доме появился рыцарь и хозяин, который обо всем хлопочет, за все воюет, всего хочет добиться. Она смеялась над такой переменой. Но пан Ян Палечек заявлял, что это и есть его настоящая природа, что он ждет наследника и что это совсем меняет дело.

В самом деле, перемена была разительная. Но не во всем желательная пани Кунгуте, для которой ожидание наследника было потяжелей, чем для ее расходившегося мужа.

Однажды Ян Палечек приказал капеллану, чтоб тот давал ему святые дары под обоими видами. Это пани Кунгуте не понравилось. Потом он объявил, что поедет на съезд в Хеб[6] договариваться от имени малоземельного дворянства с королем и даже с членами Базельского собора[7]. Очень хотелось бы ему присутствовать и на самом соборе. Хоть в качестве зрителя.

— Они там не умеют разговаривать с папистами. А я бы охотно им помог. Для чего же отец — царство ему небесное! — посылал меня учиться в заграничных университетах?

От поездки в Базель пани Кунгута его отговорила, ссылаясь на то, что в ее возрасте беременность опасна и на случай осложнений необходимо присутствие мужа. Но в Хеб он поехал. Однако уже через неделю вернулся, так как в суставах у него проснулась старая подагра. Пролежал три недели, ругаясь, как конюх.

Потом встал и начал собираться на войну. Твердил, что ему надо наконец проверить, владеет ли он еще мечом. Отец должен быть примером для сына. Что, если сын когда-нибудь скажет, что у отца было заячье сердце? Но этого, бог даст, не случится!

Второго августа он покинул замок. Пани Кунгута господом богом молила мужа остаться, потому что близок ее срок. Но пан Ян возразил, что война не ждет и что он уже послал за пани Аленой Боржецкой, ее теткой, женщиной очень рассудительной. Да и помощниц ей в поселке найдется сколько хочешь. А вот опытных рыцарей в войске — раз-два, и обчелся.

Он простился, пожурил капеллана, что тот не умеет говорить проповедь, как магистр Рокицана[8], накормил коня, взял с собой двух батраков и поехал. К горам, на северо-запад. Он слышал, что дерутся у Тахова[9]. Хочу, мол, посмотреть, как крестоносцы выглядят…

И вот наступил тот памятный день, когда произошло сразу столько горестных событий. В ночь на 14 августа 1431 года пани Кунгута почувствовала первые схватки. Она не стала будить пани Алену, а начала ходить по зале, время от времени ложась и тяжко вздыхая. Возраст заставлял ее немного опасаться приближающейся минуты. Хоть был бы здесь супруг ее Ян! Держала бы она его за руку, и было бы не так больно.

В шесть часов утра — кругом было полно солнца, и за окном слышался веселый щебет ласточек, которые прошлым летом в первый раз устроили здесь гнездо, — к счастью, говорят! — в шесть утра пришла пани Алена и спросила, как племянница себя чувствует.

— Уж подступает! — улыбнулась пани Кунгута, поглядев на нее расширенными, горящими глазами.

— Ничего не бойся, — сказала пани Алена. — Знаешь, пани Катержину в Швихове? — И она указала на юг, где далеко в утреннем тумане вздымалась красивая двуверхая гора под названием «Перси богоматери». — Она родила первенца в пятьдесят лет и даже не заметила, как он на свет появился: так быстро выскочил. Ну и был он хорошим наездником, — сам быстрый, как молния. Полстраны обскакал в этих проклятых войнах…

Поговорили они так минутку, вдруг слышат: крик, перебранка среди дворни. Пани Алена вышла и сейчас же вернулась с сообщением, что кто-то отравил сучку Стрелку. Ее нашли дохлую на дворе.

— Вот муж рассердится, когда приедет! — вздохнула пани Кунгута. — Он ее любил, как ребенка.

— Забудет, — утешила ее пани Алена. — Теперь, когда ты ему родишь настоящего мальчика…

И она погладила пани Кунгуту по волосам, уже седеющим на висках.

Потом пани Алена пошла похлопотать насчет завтрака для роженицы, а в зале остались солнце и ласточкино свиристенье.

Схватки у пани Кунгуты усиливались. Она то сидела, то ложилась, тихонько плача. Мертвая собака — дурной знак! Наверно, она убита вором, не иначе! Ведь таких хороших охотничьих собак не травят, как крыс! Может быть, замок подвергнется ночному нападению, когда ни рыцаря, ни батраков нету дома. А суку убили, чтоб она не лаяла.

Пани Кунгута задрожала, и у нее пошли мурашки по телу.

В одиннадцать утра прибежала старшая служанка Барбора и, громко крича, сообщила, что вдали показалась и приближается к замку какая-то толпа — не то табориты, не то крыжаки, бог его знает! Что делать? И она в отчаянье расплакалась.

Пани Кунгута велела устно переговорить с этими людьми и дать, что им нужно, — только чтоб они не задерживались.

В полдень пани Кунгута сидела с Аленой Боржецкой, поминутно чувствуя схватки. Пани Алена тревожно поглядывала то на нее, то на дверь, видимо боясь, как бы кто не вошел и не повредил роженице. Прийти никто не пришел, но на дворе послышался шум, стук оружия и громкие мужские голоса, говорившие по-чешски. Потом замычали коровы, захрюкали и завизжали свиньи.

— Что там такое? — спросила роженица и хотела туда пойти.

— Сиди спокойно, и ни о чем не думай! — удержала ее пани Алена. — Пан Ян задал бы мне головомойку, если б узнал, что я допустила тебя в таком состоянии до хозяйства. Скоро обед подадут.

Но пани Кунгута все-таки вышла, воспользовавшись минутой, когда Алена пошла на кухню. Позвала Барбору, и та, опять со слезами, объяснила, что нынче на них все беды валятся: приходили, мол, люди, которые называют себя «сиротами»[10], и увели всех коров, и поросят, и свиней, зарезали петуха и семь кур, раздавили сапогами пять цыпляток, таких маленьких, милых, и ушли, сказавши, что хотят есть и что эта птица — для божьих воинов, которым нельзя помереть с голоду, чтоб не пропала истинная вера. И что они все это честь честью хозяину вернут, коли правда, что он дерется за правое дело.