— А как насчет догадки о том, что до катастрофы на Обероне никто из них не отличался склонностью к отчуждению?

— А чего вы хотели? — осведомился Андрей. — Чтобы у них после драмы на Обероне все оставалось по-прежнему?

— Тяжелый вопрос. Но, как минимум, мы не могли не хотеть, чтобы каждая персона из этой экзотической пятерки оставалась человеком.

— Как минимум?

— Да. Они не люди, Андрей.

— Что?..

— Не люди, — подчеркнуто внятно сказал Аверьян. — И в этом все дело, — Он со злостью отпустил поручень трапа, вспрыгнул на парапет и зашагал туда, где была одежда.

Машинально поймав на лету падающие очки, Андрей постоял, пытаясь определить свое отношение к словам Аверьяна. Разумеется, он сознавал, что по логике этих мгновений непременно должен быть ошарашен, ошеломлен или хотя бы растерян. Но ничего такого не чувствовал. Ничего, кроме своей беспомощности. Как на развилке дорог в незнакомой степи. Он не мог заставить себя усомниться в человеческом естестве Аганна. Однако считать Копаева идиотом тоже вроде бы глупо. Во всяком случае — сложно. Пришлось бы менять давно устоявшийся взгляд на МУКБОП… Повесив очки на прежнее место, Андрей стал смотреть, как представитель МУКБОПа надевает желтые брюки.

Копаев вернулся, и Андрей очень близко увидел зрачки его серых внимательных глаз. Копаев стоял и смотрел собеседнику прямо в глаза.

— Ну, — пробормотал Андрей, — чего уставился?

— Да так… Мне показалось, я потряс тебя информационным ударом.

— Изучаешь, в глубоком ли я нокдауне? Счет открыть не забыл?

Аверьян кивнул в сторону аэрария.

— Пойдем туда, я должен кое-что показать. Здесь слишком светло.

Уже на ходу он доверительно сообщил:

— Каждая особь из этой пятерки нелюдей все еще сохраняет в себе ряд истинно человеческих качеств. Причем не только на словах. Кое-какие поступки и… В общем, в нашей системе понятию «нелюдь» мы пока предпочитаем кодовое название «экзот».

Андрей почувствовал облегчение.

В аэрарии Копаев огляделся и молча направился в гардеробный павильон.

Андрей задвинул за собой бамбуковую дверь и увидел, что Копаев разглядывает штатив с одеждой.

— Это моя, — пояснил Андрей.

— Догадываюсь, — проворковал Копаев. Задрал голову кверху — на лице отпечаталась тень потолочной решетки. Весь он был исполосован тенями, как зебра. — А где тут… управление голосом? Никак не привыкну.

«Продолжаем дурака валять», — подумал Андрей. Отдал приказ автомату:

— Сорок-пятнадцать, верхние светофильтры.

Решетка потемнела — все в павильоне окрасилось в изумрудный цвет. Видный сквозь жалюзи блеск воды почему-то казался теперь с розоватым оттенком. Андрей сел на жесткий диван, добавил:

— Стол.

Представитель МУКБОПа, наблюдая, как из-под настила вырастает пластиковый бутон и разворачивается блином столешницы, одобрительно проворковал себе под нос: «Ну что за прелесть эта подпольная мебель!» — сел и, покопавшись в портфеле, выложил на стол коробку фотоблинкстера. Хотел открыть, но Андрей остановил его руку:

— Погоди. Все же… кто они? Нелюди? Или экзоты?

— Жаждешь подробностей?.. Это сложно.

— Ничего. Я постараюсь понять.

— Хорошо, постарайся. Тем более что даже там, в спсцотделе МУКБОПа, многого не понимают.

Андрей смотрел на Копаева. Тот медлил, что-то соображая.

— Видишь ли… Сотрудникам Западного филиала удалось копировать необычайно важный документ — дневниковые записи бывшего десантника-«оберонца» Дэвида Нортона. Документ заставил нас сделать два, казалось бы, взаимоисключающих вывода. Первый — успокоительного свойства…

— А именно? — быстро спросил Андрей.

— О нем я упоминал. Это насчет истинно человеческих качеств. Анализ рукописи… да и поступков Нортона объективно свидетельствует: сознание и нравственные критерии бывшего «оберонца» не выходят далеко за пределы общечеловеческих норм. А что касается второго вывода… Знаешь, мы до сих пор разводим руками. После событий на Обероне природная сущность Нортона разительно изменилась. Она не адекватна биологической сущности землян.

— Так… В чем это выражается?

— В том, во-первых, что физиология Нортона, похоже, базируется на энергетике небиологического происхождения. Его организм способен аккумулировать энергию каким-то иным путем, не свойственным человеческому организму. Во-вторых, не только аккумулировать, но и очень эффектно расходовать. Эффекты «расхода» весьма экзотичны, и зачастую их специфика самому Нортону непонятна и неподконтрольна. Чаще всего он просто не понимает, что именно с ним происходит. Причуды своей физиологии… точнее сказать, квазифизиологии бывший десантник переносит мучительно тяжело. Но больше всего он боится «мертвой тишины». Что кодирует Нортон в своем дневнике словосочетанием — «мертвая тишина», мы не знаем. Впрочем, не все нам понятно и про особенности, которые открытым текстом…

— Какие особенности?

— Буквально нечеловеческие.

— А конкретнее?

— Конкретнее… Трудно, видишь ли, языком человеческим об особенностях нечеловеческих… Ну вот, вообрази себе на минуту, будто бы ты ни с того ни с сего вдруг стал способен подолгу не дышать, подолгу обходиться без сна, видеть в полной темноте — даже сквозь плотно сжатые веки. Способен слышать, видеть и обонять ультразвук, радиоволны, пульсацию незаметных для нормального человека электромагнитных полей, чувствовать их…

— Но это же сила! — вставил Андрей. — Это бы я с удовольствием…

— Не торопись, — возразил Аверьян. — Нечеловеческая сверхчувствительность для человека удовольствие сомнительное. Запусти руки в кучу поваренной соли — что почувствуешь? Ничего особенного, верно? Нечувствительным к соли тебя делает твоя надежная сибирская кожа. А если кожа содрана в двух-трех местах? Пожалуй, взвоешь.

— Ладно, соль аналогии я уловил.

— Нет, всерьез попытайся представить себя в шкуре Нортона. Попробуй хотя бы мысленно окунуться в хаос недоступных нормальному человеку звуков, запахов, излучений всякого рода. В том числе — биоизлучений. Добавь сюда биоизлучения собственного тела и вообрази, что ты способен с болезненной остротой ощущать ток крови в своих артериях и работу желез… Во время магнитной бури ты испытываешь головокружение, теряешь ориентировку в пространстве, а во время грозы голова твоя просто раскалывается от дикой мигрени. Без особого для себя вреда ты можешь нырнуть едва ли не в кипяток, но стоит тебе поплавать в ледяной воде или сильно продрогнуть, как из всех пор твоей кожи начинает сочиться какая-то пакость — нечто вроде ртутно-блестящего пота. А бывают моменты, когда в твоем теле срабатывает какой-то совсем уж загадочный механизм, и ты, леденея от ужаса, вдруг теряешь свой физический вес. На Земле! Ни днем, ни ночью тебе не дает покоя неутолимая потребность в движении, в мышечной нагрузке. Поэтому усталость и сон, которые одолевают тебя только раз в трое-четверо суток, воспринимаешь как высшее благо… Нет, лично мне такая жизнь не доставила бы удовольствия.

— С ума сойти… — прошептал Андрей.

— В точку, — одобрил Копаев. — Я говорил об ощущениях Нортона. Однако есть свидетельства, что по такого рода ощущениям Нортон, Лорэ, Кизимов и Йонге — полные аналоги. Сострадальцы-экзоты.

— Среди них ты не упомянул Аганна. Случайно?

— Нет. — Копаев поерзал. — Тут есть одна тонкость… Но не обнадеживай себя.

Андрей спросил:

— И что… ничем нельзя им помочь?

— Они страдают уже десять лет, но никто из них не обратился за помощью. Более того, на контакт с нами экзоты решительно не идут. И очень стараются скрыть свое внеземное уродство.

— С какой стати?

— Этот вопрос тревожит нас больше всего. Из двух зол нормальные люди выбирают, как правило, меньшее. Почему нашим экзотам страдания в одиночестве кажутся меньшим злом — загадка из загадок. Вот и попробуй тут разобраться, чье сознание берет у них верх. Людей? Или нелюдей?..