В романе «Сдается внаем» мы в большинстве случаев видим иное соотношение между автором и Сомсом. В смутном, тревожном для автора мире Соме становится для него опорой. Он часто выражает через Сомса свои взгляды. Это и осуждение современной распущенности нравов, и отрицательное отношение к формализму модернистской живописи и скульптуры (теперь автор подчеркивает черты истинного ценителя искусства в Сомсе, который, правда, продолжает уделять внимание рыночной стоимости картин). Главное же для автора — в приверженности Сомса прежним твердым устоям, другими словами, устоям форсайтизма, некогда ненавистным писателю, ныне же рисующимся в другом свете.

Существенным признаком новых черт в образе Сомса в романе «Сдается внаем» является иной аспект его былого отношения к Ирэн. Теперь его длившееся годами насилие над ее личностью, заставлявшее ее страдать в его доме-тюрьме, изображается лишь как большая трагическая страсть, которую не дано понять современным людям. Но сам же автор показывает в данном романе губительное следствие отношения Сомса-собственника к Ирэн: тяжелую расплату Флер за прошлое отца. Унаследовавшая цепкое собственническое упорство Сомса, Флер вызывает, однако, сочувствие. История ее любви к Джону, сыну Ирэн, приобретает трагический характер, поэтому естественны ассоциации автора с «Ромео и Джульеттой», предпосылающего строки из шекспировской трагедии в качестве эпиграфов к двум последним романам трилогии.

В самом конце романа «Сдается внаем» мы видим впечатляющую картину противоборства в душе писателя разнородных чувств. Оно выражено в авторском комментарии к раздумьям Сомса на Хайгетском кладбище после похорон Тимоти — последнего из старых Форсайтов.

Власть над Голсуорси вековых традиций, привычка к определенному укладу, опасение революционных бурь отражаются в следующих словах: «Через викторианские плотины перекатывались волны, захлестывая собственность, нравы и старые формы искусства. Волны оставляли на губах соленый привкус, словно привкус крови, подступая к подножию Хайгетского холма, где покоился в мог-илах век Виктории». Далее следует завершающая утешительная мысль о вечности инстинкта собственности и, следовательно, вечности собственнического порядка. «Волны угомонятся, когда у них пройдет приступ перемежающейся лихорадки экспроприации и разрушения... возникнет новое строительство на основе инстинкта, который старше лихорадки, изменения...»

Но такая мысль не может заслонить возникший у автора образ: Соме, чьи мысли «упрямо обращены к прошлому» — это всадник, который «мчится в бурную ночь, повернувшись лицом к хвосту несущегося вскачь коня». Утешительная мысль не может также свести на нет слова, подобные эпитафии, сложившиеся в мозгу Сомса в начале его раздумий: «Сдается внаем» форсайтский век, форсайтский образ жизни, когда человек был неоспоримым и бесконтрольным владельцем своей души, своих доходов и своей жены».

Сквозь все противоречия в этой сцене, как и в трилогии в целом, пробивается авторское чувство истории. Именно благодаря ему Голсуорси удалось создать нечто большее, чем просто семейную хронику Форсайтов{Это стало особенно ясно при сравнении романов о Форсайтах с поставленным по ним телефильмом, где все сведено к семейной хронике, где отсутствуют обобщающие образы романов, исполненные социального значения, нивелирован исторический подтекст, смягчены сатирические ноты и в то же время привнесены многие подробности и эпизоды, часто противоречащие замыслу автора.}. Через свои характеры он показал форсайтовскую Англию, заставил пас различать черты форсайтизма и в наши дни, воссоздал в живых художественных образах историю класса Форсайтов во времена его «цветения» и в пору упадка. В этом главная его заслуга перед английской и мировой литературой.

Д. ЖАНТИЕВА

Название «Сага о Форсайтах» предназначалось в своё время для той её части, которая известна теперь как «Собственник», и то, что я дал его всей хронике семьи Форсайтов, свидетельствует о чисто форсайтской цепкости, присущей всем нам. Против слова «Сага» можно возражать на том основании, что в нём заключено понятие героизма, а героического на этих страницах мало. Но оно употреблено с подобающей случаю иронией; а кроме того, эта длинная повесть, хоть в ней и говорится о веке процветания и о людях в сюртуках и турнюрах, не лишена страстной борьбы враждебных друг другу сил. Несмотря на гигантский рост и кровожадность, которыми наделяет предание героев древних саг, они по своим собственническим инстинктам были очень сродни Форсайтам и так же беззащитны против набегов красоты и страсти, как Суизин, Сомс и даже молодой Джолион. И хотя в нашем представлении эти герои никогда не бывших времён сильно выделяются среди своего окружения – вещь неприемлемая для Форсайта времён Виктории, – мы можем с уверенностью предположить, что родовой инстинкт и тогда был главной движущей силой и что семья, домашний очаг и собственность играли такую же роль, какую играют сейчас, несмотря на все разговоры, с помощью которых их стараются в последнее время свести на нет.

Столько людей в своих письмах ко мне утверждали, будто прототипами Форсайтов послужили именно их семьи, что я почти готов поверить в типичность этой разновидности человеческого рода. Нравы меняются, жизнь идёт вперёд, и «Дом Тимоти на Бэйсуотер-Род» в наше время попросту немыслим во всех отношениях; мы не увидим больше такого дома, не увидим, возможно, и людей, подобных Джемсу или старому Джолиону. А между тем, отчёты страховых обществ и речи судей изо дня в день убеждают нас в том, что наш земной рай – и теперь ещё богатый заповедник, куда украдкой совершают набеги Красота и Страсть, чтобы среди бела дня похитить у нас наше спокойствие. Как собака лает на духовой оркестр, так же все, что есть в человеческой природе от Сомса, неизменно и тревожно восстаёт против угрозы распада, нависшей над владениями собственничества.

«Пусть мёртвое прошлое хоронит своих мертвецов[1]» – это изречение было бы убедительнее, если бы прошлое когда-нибудь умирало. Живучесть прошлого – одно из тех трагикомических благ, которые отрицает всякий новый век, когда он выходит на арену и с безграничной самонадеянностью претендует на полную новизну. А в сущности никакой век не бывает совсем новым. В человеческой природе, как бы ни менялось её обличье, есть и всегда будет очень много от Форсайта, а он, в конце концов, ещё далеко не худшее из животных.

Оглядываясь на эпоху Виктории, расцвет, упадок и гибель которой в некотором роде представлены в «Саге о Форсайтах», мы видим, что попали из огня да в полымя. Нелегко было бы доказать, что в 1913 году положение Англии было лучше, чем в 1886 году, когда Форсайты собрались в доме старого Джолиона на празднование помолвки Джун и Филипа Босини. А в 1920 году, когда весь клан снова собрался, чтобы благословить брак Флёр с Майклом Монтом, положение Англии стало чересчур расплывчатым и безысходным, точно так же, как в 80-х годах оно было чересчур застывшим и прочным. Будь эта хроника научным исследованием о смене эпох, мы, вероятно, остановились бы на таких факторах, как изобретение велосипеда, автомобиля и самолёта; появление дешёвой прессы; упадок деревни и рост городов; рождение кино. Дело в том, что люди совершенно неспособны управлять своими изобретениями; в лучшем случае они лишь приспосабливаются к новым условиям, которые эти изобретения вызывают к жизни.

Но эта длинная повесть не является научным исследованием какого-то определённого периода; скорее она представляет собой изображение того хаоса, который вносит в жизнь человека Красота.

Образ Ирэн, которая, как, вероятно, заметил читатель, дана исключительно через восприятие других персонажей, есть воплощение волнующей Красоты, врывающейся в мир собственников.