— Как это случилось?

— Вчера после обеда, — начал молодой человек, — в мою камеру пришел Мехмед, надзиратель. Он принес мне еду и раки. «Возьми, друг, — смущенно начал он. — Плохие вести я принес тебе, но ты на меня не сердись… Завтра утром снимут тебе голову…» У меня холодный пот выступил, но я не выдал себя. «Может быть, он просто хочет поиздеваться надо мной?» — подумал я и весело ответил: «Человек все равно не вечен, Мехмед. А христианин, умирающий от руки турка, становится святым и отправляется прямо в рай…» Но когда надзиратель ушел, я впал в уныние… Я выпил раки, чтоб приободриться, и запел что-то грустное. А в это время по двору проходил Сулейман-паша, главный инспектор тюрем. Он остановился под окном моей камеры и покачал головой. «Ай-ай! Кто это? Как хорошо поет!» Мое пение к месту его пригвоздило, он не мог даже шевельнуться. Через несколько минут меня отвели к нему в кабинет. «Где ты научился так хорошо петь, гяур?» — спросил он. «Это душа моя поет, — ответил я. — Раньше чем с ней расстаться, я дал ей волю попрощаться с миром». — «Садись, молодой человек, садись и спой мне еще. Спой, я люблю песни». Я запел и увидел, как глаза этого зверя потеплели, подобрели. Я подумал: «Смелее, Огдондакис, смелее, и мы обманем смерть». Так и случилось, клянусь богом! Зверь превратился в ягненка. «Я подарю тебе жизнь, — сказал он. — Не должен такой голос пропадать, это несправедливо. Завтра у меня собираются гости. Будешь для них петь. А дальше уж я все возьму на себя». На другой день надели мне наручники и повели меня к паше в особняк. В огромном зале ели и пили паши и беи. Я начал петь. Как я пел, друзья! Всю душу в песню вложил! И вдруг ко мне подошел жандарм, снял наручники и сказал: «Иди! Иди!» Я ушам своим не поверил. Уйти? В самом деле они меня отпускают или просто издеваются и, как только я пойду, застрелят? Жандарм взял меня за руку, проводил до двери и сказал: «Уходи, Огдондакис, уходи скорее! Если хочешь остаться в живых, то лучше на некоторое время уезжай из Смирны. Вот тебе мой совет…»

В тот же вечер Лулудяс сам переправил Огдондакиса на остров Самос. А песню, которая так умилила Сулейман-пашу, распевала теперь вся Смирна:

Ой, ты, Мемо, Радость моя, Мемо, Сладость моя, Мемо…[8]

Маленькое, но строгое письмо отца заставило меня покинуть дом Лулудяса. «Как только получишь мое письмо, тут же уходи от Лулудяса, — говорилось в письме. — Я послал тебя в Смирну не для того, чтобы ты занимался контрабандой. Я обо всем договорился с господином Шейтаноглу, иди к нему и начинай работать…»

Сказать, что переход на другую работу был мне неприятен — это значило бы покривить душой. Мне уже не по себе становилось в доме Лулудяса. Я и сам подумывал, что пора уходить. Омирос Шейтаноглу и его сыновья заинтересовали меня. Опытные, известные торговцы, они совсем не походили на Михалакиса Хадзиставриса. В их магазин то и дело заходили влиятельные господа, те, которые держали в своих руках все богатства Анатолии.

В районе Карантина у Шейтаноглу был особняк, похожий на дворец, перед которым меркнул даже дворец паши. Отделанный мрамором, окруженный огромным парком с пальмами, гранатовыми и лимонными деревьями, он весь утопал в цветах. В парке была теннисная площадка, искусственный пруд, росли высокие сосны, в тени которых часто располагались сыновья хозяина со своими женами и читали. В парке была и своя конюшня. В первом этаже особняка были расположены огромный зал, несколько гостиных, приемная, кабинет, библиотека, столовая, устланные персидскими и спартанскими коврами, обставленные мебелью, привезенной из Венеции. По сто человек собиралось в этом зале, и все же он казался пустым. Стены в доме были отделаны ореховыми панелями и задрапированы. В позолоченных рамах красовались портреты предков. Лица у одних были суровы, у других улыбающиеся, но все как живые; казалось вот-вот они вылезут из рам, спустятся к тебе и расскажут, как им удалось так разбогатеть.

Часто, когда к хозяевам приходили гости играть в карты или в дни больших приемов, меня посылали в дом на помощь слугам. Впервые войдя в дом, я растерялся.

— Вот это да! — воскликнул я.

— Подожди… То ли еще увидеть, — сказал кто-то.

В комнате, которая называлась буфетной, стояли длинные, как поезда, столы. На них в фаянсовых блюдах были расставлены лакомства и закуски, каких я никогда не видел, — черная икра, окорока, маринованные овощи, фаршированная птица, устрицы, крабы, креветки, рыба, покрытая толстым слоем майонеза, взбитые белки, пахучий домашний белый хлеб. Тут же стояли сверкающие хрустальные бокалы, в которые потом наливали напиток, пенившийся, как грозные волны. Пробки из бутылок вылетали с таким треском, будто стреляли из ружья. Один за другим подъезжали экипажи, из них выходили мужчины во фраках и котелках; у многих из них на одном глазу было стекло, и приходилось только удивляться, как оно там держится. Среди гостей были, как говорила прислуга, и иностранные послы, и наши банкиры — торговцы и землевладельцы, ростовщики, врачи, юристы, журналисты, старейшины общины и даже два епископа. А женщины, боже мой, какие были женщины! Пышные и стройные, капризные и кокетливые, с головы до пят в шуршащих шелках и брильянтах. Проходя, они оставляли за собой аромат, с которым могли сравниться все запахи весенних цветов. Закончив работу, я пошел в кухню отдохнуть. И очень обрадовался, увидев там дядюшку Якумиса, кучера хозяина. Он сидел в нахлобученной почти на глаза феске, выпивал и ел что-то. Я был с ним в дружбе и уселся рядом поговорить и расспросить кое о чем.

— Все господа так живут, дядюшка Якумис? И не разоряются после таких расходов?

— О-о, вот ты о чем беспокоишься, дружок! — ответил он с добродушной иронией. — Ты думаешь, что наши хозяева убыток какой-нибудь потерпят? Они за этот вечер столько сделок состряпают… Сколько пароходов, поездов с маслинами, бочек оливкового масла, тюков хлопка, кожи, табаку пойдет сегодня в оборот! Не беспокойся, мой милый. У тех, кого ты видел, есть собственные горы, деревни, рудники, фабрики! А как же ты думал? Они даже с властями не очень-то считаются. Они их подкармливают, а те на все закрывают глаза. Паше подкинут побольше золотых, бею — поменьше, жандарму серебро сойдет и… можно спокойно спать. Турок задобрили!..

Дядюшка Якумис был человек умный и много повидавший на своем веку, он работал у многих богачей и любил прихвастнуть, что хорошо знает людей.

— Чтоб ты лучше понял, я тебе одну историю расскажу. Работал я у Лимберидиса, торговца одного. И вот как-то послал он меня к турку, который, хоть и занимал большой пост в таможне, денег не много имел и в семье его мясо только на байрам ели. Ну, принес, значит, я ему мешочек серебра и говорю: «Вот маленький подарок от моего хозяина». Так он мне только что руки не целовал. «Да ниспошлет аллах изобилие твоему хозяину!» Через несколько дней, когда этот турок дежурил в таможне, Лимберидис разгрузил целый пароход товаров, не уплатив ни гроша пошлины. Понял? Ну, а теперь больше на иностранцев надо поглядывать, они стали главными конкурентами нашим богачам. Заключить с ними выгодную сделку — все равно что с золотой ложкой во рту родиться. Эти европейские пиявки предпочитают сами высасывать кровь из Турции. Слетаются из разных стран и душат нас. Будь они прокляты! Попомни мои слова, не от турок, а от них придут все наши несчастья.

Дядюшка Якумис свернул цигарку, жадно допил раки и попросил еще. Что-то, видно, терзало его душу.

— Садись… Посмотрим, что дальше будет, — с каким-то особым смыслом сказал он.

— Почему ты так говоришь, дядюшка Якумис? Что-нибудь случилось?

— Да, что-то неладное творится, может, даже кровь прольется…

Он огляделся и, убедившись, что никого рядом нет, притянул мое лицо к своему так близко, что я чуть не задохнулся от его дыхания, и зашептал:

— Ты ничего не слышал? — Его мутный взгляд вдруг прояснился. — Сегодня здесь большие дела обсуждаются. Греция, как видно, подымает голову. Берется за оружие! Свобода расправляет крылья! Но пока она с божьей помощью из матери Греции до нас дойдет, мы тут горя хлебнем. Понимаешь?