— Профилактика, Октавио, профилактика. Тюрьма воспитывает невиновных лучше, чем действительно провинившихся. — Он отрывисто хохотнул и добавил: — У невиновного в тюрьме куда больше поводов радоваться, чем у виновного, — он еще может оттуда выйти. А виновных мы, в общем-то, не выпускаем, из принципа… Ну, иди!

— Так точно, господин полковник. Все будет сделано. На вечер я что-нибудь организую.

— Прелестно. Придешь завтра с сообщением о Мерфи. В десять. Возьмешь также отчет у Оливейры. До одиннадцати решим, что сделать с этим летчиком. Я понимаю, как трудно было найти подходящего человека, чтобы перевезти Галиндеса. И понимаю, что Мерфи оказал нам большую услугу. Но я не люблю свидетелей. Очень не люблю.

— Еще одно, господин полковник.

— Говори.

— Как быть с его самолетом? Через несколько дней мы должны отправить эту рухлядь в Линден, иначе они поднимут шум.

— Не поднимут. Сегодня его починят, а завтра кто-нибудь из наших полетит в Линден, отдаст самолет и получит залог. А сам останется в Нью-Йорке, нам как раз нужен там человек. Пускай Мерфи отдаст вам квитанцию на самолет.

— Это мне придется лететь в Линден?

— Нет. Ты на год выходишь из игры, этого требует дело Галиндеса.

— Все будет сделано, господин полковник.

— Прелестно. Ну, иди.

В холле его ждали Мерфи и Оливейра.

— Что говорил старик? — спросил Оливейра.

— Сказал, что доволен.

— Это он и при нас говорил, — вмешался Мерфи.

— При вас он мог говорить это из вежливости. А мне дал официальную оценку. Идемте, мистеру Мерфи нужно отдохнуть.

— Что он обо мне сказал? — спросил Мерфи.

— Что он доволен.

— И больше ничего?

— Что он очень доволен.

У выхода с аэродрома стоял черный бой с чемоданчиком Мерфи.

— Что за парнишка? — спросил Мерфи. — Как попал к нему мой чемодан?

— Это ваш бой, — объяснил Оливейра. — Он более или менее знает английский.

— Не нужен мне бой. Ведь в гостинице есть прислуга.

— Вы всегда слишком много разговариваете, — ответил де ла Маса. — Это и есть бой из «Космоса», выделенный в ваше распоряжение.

— Вы перекусите немножко и постарайтесь до десяти отоспаться, в десять я к вам зайду, — сказал Оливейра.

Мерфи не торопился прощаться: он хотел кое о чем опросить.

— Ну, слушаю, — сказал де ла Маса. — Что еще у вас?

— Один только вопрос… Я ведь знаю немного испанский…

— Полковник Аббес был этим доволен.

— Мне показалось, — продолжал Мерфи, — что полковник сказал что-то о моем отчете и о моем положении, когда еще не знал, что я немного понимаю по-испански… Он сказал, что я не могу отсюда улететь или что-то в этом роде…

Де ла Маса засмеялся.

— Чепуха. Полковник ничего такого не говорил.

— Я, должно быть, неправильно понял.

— Наверняка, вы неправильно поняли.

Мерфи обратился к Оливейре:

— Это правда? Вы тоже ничего не слыхали?

— Я не заметил ничего такого, — ответил Оливейра.

— Это значит, что я завтра мог бы улететь?

— Как только отремонтируют машину, — сказал де ла Маса. — Вы хорошо летаете, но без шасси стартовать не сможете. Подождите до завтрашнего разговора с полковником. Может, попадется какая-нибудь интересная работа, связанная с вашим возвращением в Линден. Фрахт в оба конца — это же идеал для кораблей и самолетов. Ну, до скорого свидания.

Черный «плимут» тронулся..

Мерфи сидел рядом с водителем, бой — на заднем сиденье.

Они въехали в Сьюдад-Трухильо.

Огромная неоновая надпись ярко сияла на темнеющем небе.

Мерфи прочел: «БОГ И ТРУХИЛЬО».

У меня не было желания встречаться с Гарриэт Клэр. Последний раз я видел ее три месяца назад.

— Гарриэт, — говорил я ей тогда, — не надо об этом. Подожди еще. Забудем пока о наших проклятых проблемах, об этих делах, которыми заморочены все вокруг, и мы тоже… Сможешь забыть?

Это было у меня дома. Гарриэт полулежала в кресле. Я сидел рядом с ней на поручне кресла. Гарриэт нервничала с самой минуты прихода.

— Ты обещал, что скажешь. Почему не говоришь? Зачем откладываешь? — спрашивала она. — Надо же как-нибудь это уладить.

— Гарриэт, красавица моя, неужели нельзя хоть часок не говорить об этом и не спрашивать вообще ни о чем?

Она отодвинулась, запрокинула голову и посмотрела на меня, как продавщица на покупателя, пытающегося всучить ей фальшивые ассигнации.

— Кажется… Можешь ничего уже не говорить. Я догадываюсь, что ты хочешь сказать. Лучше не говори.

Я пожалел, что пригласил ее к себе для последнего разговора. Она все портила. Мне хотелось побыть с ней еще раз, последний раз, и чтобы память об этой встрече оставалась такой же яркой, как память о первой ночи с Гарриэт.

— Гарриэт, — сказал я, тоже отодвигаясь. — Гарриэт, неужели мы должны говорить только об этом и больше ни о чем? Что же, вся твоя любовь, о которой ты столько говорила, сосредоточилась теперь на единственном желании? Мы поговорим сегодня обо всем, и я открыто скажу тебе, что думаю, но прежде, чем это произойдет, подари мне еще час, добавь час к тем месяцам, которые мы провели вместе. Будь великодушна.

Она придвинулась ближе, прижалась щекой к моему плечу.

— Майк, это бессмысленно. Ты сам знаешь, чем кончится этот прощальный час. Когда ты меня обнимешь, я снова скажу, что мне все равно, что я на все согласна, лишь бы не потерять тебя. Что один час вместе с тобой вознаградит меня за все, даже если я всю жизнь не буду знать счастья… Но я больше не могу так, пойми меня, не могу…

Я поцеловал ее, но это ничуть не напоминало вкуса наших первых поцелуев. Ее губы подрагивали, будто она плакала.

— Пойдем отсюда, — сказал я. — Пойдем в какой-нибудь бар и там поговорим.

— Ты не хочешь разговаривать здесь?

— Да, Гарриэт, лучше не здесь.

Мы вошли в узкий бар и уселись на высоких табуретах, привинченных к полу, в самом углу, там, где металлический барьер длинной стойки упирался в деревянную панель стены.

— Мартини, — сказал я бармену: он знал меня, я сюда заглядывал время от времени. — Для дамы еще пирожное с сыром.

У Гарриэт была странная привычка закусывать пирожными с сыром.

— Драй-мартини или особый?

— Перекрестите джин и добавьте лимонного соку.

Толстощекий, приветливо улыбающийся бармен наполнил бокалы на три четверти джином, добавил горького вермута и лимонного сока, поставил на маленький подносик и придвинул к нам.

— Тебя тут знают? — спросила Гарриэт. — С кем ты пил мартини?

— С массой всяких людей, которых тебе незачем знать, Гарриэт.

— Я вообще не знаю, что ты делаешь, когда я бываю в рейсе. Не знаю твоих друзей, не знаю, с кем ты встречаешься. Если б мы поженились, я была бы куда спокойней.

«Ты успокоишься, — подумал я, — избавишься от ста тысяч огорчений, от мыслей о том, с кем я встречаюсь. Мне будет плохо без тебя. Но я не изменю своего мнения о женщинах, которых замужество интересует больше, чем любовь. Ладно, Гарриэт, ты будешь замужем, как миллионы женщин, кто-то об этом позаботится, но не я…»

— О чем ты задумался, Майк? — спросила Гарриэт.

— Выпей до дна, тогда скажу.

— В таком темпе?

— Над следующей порцией посидим дольше.

Мы выпили.

— Еще два мартини, таких же, — сказал я бармену.

Он убрал пустые бокалы и приготовил еще два.

— Я слушаю, Майк, — сказала Гарриэт.

— Ты не снимаешь свой ультиматум?

— Я не могу. Сам подумай. Мы встречаемся третий год, и оба убедились, что нам вместе хорошо, правда, Майк? Скажи, что нам хорошо…

— Лучше быть не может, Гарриэт, — сказал я. — Не могу себе представить, чтобы мне было лучше с другой девушкой. Гарриэт, не повторяй того, что тебе советует мать. Подумай, разве это не преступление — расстаться, когда нам так хорошо вместе?

— Господи, кто говорит о расставании? Поженимся, поселимся вместе, и все будет в порядке. Я жду этого год с лишним и больше не могу ждать.