— Только потому, что они такие опасные и ловкие?

Бисли опять усмехнулся: он понимал, о чем я спрашиваю.

— Ты прав, не только поэтому. В дела Доминиканской Республики впутаны наши могущественные компании и монополистические концерны, — например, «Юнайтед фрут компани».

— И слова «Юнайтед фрут компани» весят больше, чем слово ФБР?

— Может и так случиться, в некоторых делах… Ты не имей ко мне претензий, Майк, что я вожусь со всем этим, я ведь только эксперт. Можешь мне поверить, что в своих отчетах я ничего не скрываю. Но вернемся к этой книжке, в которой, кстати, досталось немного и нам. ;Работа доктора Галиндеса составляет около 750 страниц машинописного текста, и документы, приведенные в ней, просто потрясают. Так вот, доктор Галиндес представил «Эру Трухильо» ученому совету колумбийского университета в качестве своей диссертационной работы.

Может, Бисли знает, что у Лоретты Флинн есть копия, может, вообще он знает гораздо больше, чем рукопись?

— Одна копия — в банковском сейфе, мы знаем, в котором. Об остальных ничего неизвестно.

— Ты сказал, что Галиндес представил свою работу ученому совету. Надеюсь, ректор не забыл ее в гардеробе?

— Работу вернули Галиндесу для внесения чисто формальных поправок. Ученый совет в принципе ее принял.

— И что с ней случилось?

— В день похищения Галиндес имел рукопись при себе. Она улетучилась вместе с ним. Скажу тебе, Майк, что если б доктор Галиндес не скандалил, он жил бы себе спокойно даже в Доминиканской Республике, где ему здорово везло. А тем более тут, в Штатах. Он начинал делать серьезную научную карьеру и хорошо зарабатывал.

…Карьера, заработки, слава и это самое спокойствие, впрочем, недосягаемое, сколько его ни добивайся, — это много, но не все. Фрэнк понимает, но предпочитает прикидываться дурачком, как все, как почти все…

— Ты называешь «скандалами» нежелание согласиться с каким-то установившимся режимом, протест против того, что человек считает подлежащим уничтожению?

— Можно быть против чего-то, но молчать. По этому принципу живет большинство в Доминиканской Республике. Да, впрочем, и не только там.

— Вот поэтому так и живут, и не только там… Выпьешь еще?

— Я сам себе приготовлю. Я смешаю томатный сок с джином на глаз, но если проверишь, убедишься, что налито пополам, с точностью до миллиметра… Майк, я хотел тебе еще сказать, что в доме доктора Галиндеса нашли на письменном столе его записку, вложенную в настольный календарь.

— И что было в этой записке?

— Галиндес написал: «Весьма серьезные причины заставляют меня заявить, что если со мной что-либо случится, то виновники этого будут агенты…»

— А дальше? Какие агенты?

— Из полиции Трухильо. Но этого Галиндес не написал, не мог написать, потому что боялся. Его жена жила в непрестанном страхе: каждый день провожала его до метро и каждый день ждала на станции. Галиндес знал, что мы немедленно догадаемся, о каких агентах он упоминал, «если что-то случится». Случилось — и мы знаем, какие агенты осуществили то, чего он опасался. Жена Галиндеса показала также несколько анонимок с угрозами, присланных за последний год.

— Улики такие основательные, что вы можете взяться за этих мерзавцев.

Бисли ухватил двумя пальцами банку с томатным соком и покачивал ее над столом; следя за ее качаниями, он сказал:

— Ты или сумасшедший или наивный. Добраться до Трухильо на основании этих улик? Думаешь, кто-нибудь это позволит? Без конкретных доказательств, без отчетливых следов, без одного хотя бы «пистольеро» под арестом? Трухильо — самый мощный диктатор карибской зоны, ничего мы ему не можем сделать. А Доминиканская Республика — это единственная из стран Латинской Америки, имеющая положительный расчетный баланс. Какие санкции можем мы применить? Военные? Мы сами продаем им оружие. Экономические? Доминиканская Республика выплатила все свои заграничные долги.

— А мы ко всем государствам относимся так деликатно и осмотрительно?

— Разреши мне закончить. К тем, где это окупается. Мы принимаем сорок процентов всего доминиканского экспорта: сахар, кофе, бананы, какао, табак и еще какое-то сырье. Нашими товарами и сырьем мы заполняем шестьдесят процентов их импорта. И ты не знаешь еще, что наши капиталовложения в этой стране, насчитывающей от силы три миллиона населения, составляют сто пятьдесят миллионов долларов.

— Ты хочешь сказать, Фрэнк, что в сопоставлении с этими цифрами смерть Галиндеса ничего не значит?

Бисли перестал раскачивать банку, поставил ее на стол и пригладил ладонью свои седеющие волосы.

— Мы решительно осуждаем методы агентов Трухильо и их конспиративную деятельность в Штатах. Мы преследуем их так же, как других преступников. Но ты должен признать, Майк, что с этими цифрами тоже приходится считаться.

Я признал, что он прав, и осушил стакан до дна. Ощутил на языке ароматный жгучий привкус можжевельника.

— Благодарю, Фрэнк. Это был полезный урок… политической экономии.

Он проверил курс на Лантану, проконтролировал приборы, поудобней уселся в кресле. И вдруг вспомнил, что тот смуглый коренастый мужчина, который приехал в санитарной машине на аэродром Эмитивилль, не сообщил своей фамилии. Накрытое простыней тело, лежащее на носилках, прямо из санитарной машины вдвинули в самолет, как тесто в печь. К чему эта конспирация? И эти четыре взноса… В Лантане с ним свяжется Октавио де ла Маса, сядет в кабину и будет за ним следить вплоть до последнего этапа путешествия. Путешествия — куда? Боже, я бы не влип в такую историю, если б не Марта!

Марта… Она, как только вернулась в Утику после той ссоры, позвонила ему. Сказала, что страдает, что обижена, что никто еще не причинял ей такой боли. Вечером позвонила еще раз: она все-таки не может от него отказаться, он должен ей верить, что никто для нее не существует, кроме него, с ним она чувствует себя самой счастливой женщиной в мире.

На следующий день он получил телеграмму: «Люблю тебя» и два письма. Марта писала, что сердце ее чисто, но есть в ней какая-то податливость, которую она сама себе простить не может, а он, Джеральд, — ведь она его любит, — мог бы ее от этого освободить, вылечить. Она в исступление приходит от мысли, что он может принадлежать другой женщине. «О, Герд, — писала она, — подожди, я буду у тебя через несколько дней, может, послезавтра, а если ты позвонишь мне, я сегодня же брошу все и приеду!»

Писала она еще о глубокой своей печали, ведь она все отдала ему и лишь с ним поняла, что это значит — «отдаться мужчине», хоть он и не был у нее первым. «Ты не любишь меня, Герд, но меня это уже не задевает, это неважно, потому что моя любовь ослепляет меня и заменяет мне твою, и всю меня наполняет. Когда любят так, как я, то уже не добиваются взаимности».

Спрашивала еще, почему он ей не верит, и это — в самом начале их любви, после таких чудесных дней и ночей… Она не может понять, как он, Герд, хоть на секунду мог плохо о ней подумать…

«Я не буду сейчас объяснять, как обстоят мои дела, не могу об этом писать, я совершенно прикончена, сломлена и так несчастлива… Этот внезапный прыжок с вершины счастья в пустоту… Я, наверное, ничего уж больше не в силах предпринять, хочу остаться одна, но где остаться, если нет «для меня места в жизни?»

«Герд, — молила она в последнем письме, — позвони в Утику. Буду три дня ждать, не сводя глаз с телефона, без еды, без сна. Пришли телеграмму, напиши, чтобы я вернулась, и напиши, что это неправда — то, что ты обо мне подумал. Я не могла бы тебя обмануть».

«И все-таки она меня обманула», — подумал он.

Самолет шел вдоль Индиан Ривер. Внизу, на земле, все казалось похожим на картонный макет.

Была минута, когда он хотел вернуться, лететь в Утику, к Марте… Она значила для него больше, чем он предполагал, он должен ее простить. Он и писал об этом в последнем письме, в единственном письме к ней, в котором он и не обмолвился, что письмо это — последнее, что он уезжает из Нью Фэйр Хэвен и никогда не вернется ни туда, ни к ней.