— Что именно?

Чай действительно был тошнотворным — переслащенный и перекипяченный. Во рту от него оставалось липкое ощущение. Мне на миг представился китайский чай в тонких чашечках, ломтик лимона, плавающий в бледном золоте. Аромат элегантности, незыблемости. Пальцы, бледные и хрупкие, как фарфор.

— Ты нравишься солдатам. И естественно: ты справедлив, внимателен к ним и добр. Вы все явились сюда из разных уголков одного болота. Но они за тобой не пойдут. В долину смерти и так далее. Я им не нравлюсь — что меня, впрочем, мало трогает, — и за мной они тоже не последуют. Единственный, кто заставит их забыть о себе и в нужную минуту побежать в нужном направлении, это Гленденнинг. Видишь ли, собачки доверяют тем, кто щелкает хлыстом. Пожалуй, я научусь быть таким.

Он снова растянулся на соломе и закрыл глаза.

— Нет, ты говоришь поразительные глупости!

Мне показалось, что он засыпает. Одна его рука прижимала дымящуюся кружку к груди, другая расслабленно вытянулась вдоль бока.

— Что ты видишь, когда закрываешь глаза?

— Точки. Миллионы точек, словно разноцветные звезды.

— Ты буквален. Ты правдив. Ты идиот. Я вижу, как рабы восстают на своих господ, а потом… знаешь что?

— Что?

Я прикидывал, как бы сдернуть с его ног мой спальный мешок. Сырость соломы просачивалась сквозь брюки, и мои ягодицы неприятно стыли.

— На улицах будут песни и танцы. Упоение великими свершениями, цветение всего, что прекрасно, устремление к совершенству, а потом — пфф!

Он слегка наклонил голову к груди и осторожно отпил чай.

— Ты рассуждаешь что-то очень темно. Когда у меня закрыты глаза, я вижу точки.

— Пфф!

Я протянул руку и сдернул с него мой спальный мешок. Его ступни под коростой грязи были очень костлявыми.

— Пфф! Умные дрессированные собачки подбирают хлысты, обучают остальных всяким новым штукам, и представление начинается вновь. C’est la чертова vie[18]. В сущности, даже забавно.

— Не понимаю, зачем ты берешь на себя труд жить дальше?

— Мне кажется, если трезво оценить ситуацию, жить мне осталось что-нибудь от двух минут до полутора месяцев. Зачем же зря тратить пулю, которой можно найти применение получше? Если ты не намерен подстелить блошник себе под задницу, то, будь другом, укрой мне ноги.

Я засмеялся и укутал ему ноги.

— От них воняет.

— Ничего. Вот вернемся в Вест-Утр, и я их вымою. И сменю чертовы носки.

— А заодно и выстираешь их.

— Не думаю. Эта пара у меня больше особой любви не вызывает.

— Так сверни их потуже и запули в гуннов. Новое секретное оружие.

— Попробую предложить майору. А еще капельки не уделишь?

— Нет…

— Т-ч-ч-ч.

Он поднес кружку к губам и сделал еще глоток. Из всех, кого я знал, только он умел пить, лежа на спине. И получалось это у него очень изящно. Догадаться, о чем он думает, было невозможно. Даже когда он разговаривал или пускался в путаные рассуждения, его лицо было, как чистый лист бумаги, и ничего вам не подсказывало.

Допив чай, я надел шинель и фуражку. Он больше не открывал глаз и ничего не говорил, танцуя на улицах с восставшими рабами.

Я выбрался из блиндажа и отправился в обход.

Канонада немного стихла. Солдатам было не о чем докладывать. Джерри был один в дальнем конце окопа. Настил там совсем сгнил, и он стоял по колено в воде.

— Все в порядке?

— Угу. Слава богу, перестали грохотать, пусть ненадолго. Я уж думал, что оглох.

Я протянул ему фляжку.

— Спасибо. Вот друг так друг.

Он отпил и хотел вернуть мне фляжку.

— Допивай. Это все для тебя.

Он кивнул и стиснул фляжку в кулаке, сберегая ром на последнюю минуту.

— А лебедей помнишь? Ну, на озере? Да ты знаешь.

— Конечно, помню. А почему ты о них заговорил?

— Тут пролетела пара. Как раз когда наступило затишье. Я услыхал хлопанье их крыльев. — Рука с фляжкой описала дугу в сторону Ипра. — Они туда полетели. Совсем низко. Футах в пятнадцати над землей, не больше. Настоящие лебеди.

— Тебе сегодня много лишнего мерещится. Как и Беннету. Вы оба понемножку свихиваетесь.

Он быстро отпил из фляжки.

— Черт! Самое оно. Нет, ум за разум у меня еще не зашел и лебедей я всегда узнаю. Хлоп, хлоп, хлоп — точно простыни на ветру.

Справа что-то вспыхнуло, и к облакам метнулся столб искр и света.

— Ну и бьют! — сказал он. — Сегодня они бьют по-настоящему, кошки-мышки. Авось мамаша молится усердно.

Я засмеялся.

— Фабриканты церковных свечей, наверное, неплохо зарабатывают. Набили полные карманы.

— Приятно думать, что хоть кому-то есть от этого польза.

Он сплюнул, чуть не попав в меня, что мне вовсе не понравилось.

— Черт бы побрал твои пакостные крестьянские привычки.

— И черт бы побрал твои пакостные барские замашки. Бери! — Он сунул флягу мне в руку. — Допьем вместе.

Допивать было почти нечего. Только рот сполоснуть.

— Как поживает твой Беннет?

— Когда я уходил, досматривал сны о мировой революции.

— Нам надо его держаться. У него хватит смекалки оказаться на стороне тех, кто победит. Живо ее в карман. Кто-то идет!

Он утер рот ладонью и отвернулся от меня. Я спрятал фляжку.

— Добрый вечер, сэр! — Я тоже утер рот, отдавая честь.

— Все в порядке, мистер Мур? — Это был майор Гленденнинг.

— Да, сэр. Как раз возвращался, чтобы доложить.

— Барри сказал, что вы пошли в этом направлении довольно давно, и высказал опасение, что с вами что-то случилось.

— Ничего, сэр.

Сержант Барри недолюбливал младших офицеров.

— Кто этот солдат? Кто он, Барри?

— Кроу, сэр.

— Совершенно верно. Рядовой Кроу, — тупо повторил я.

— А!

Наступило долгое молчание.

— Все в порядке, Кроу?

— Чудесно, сэр.

Барри втянул воздух сквозь зубы, чуть присвистнув.

— Сержант, присмотрите, чтобы тут как можно быстрее восстановили настил. Иначе этот окоп невозможно будет использовать. Просто позор, что его довели до такого состояния.

— Тогда бруствер станет недостаточным, сэр.

— Чушь. Если солдаты не хотят, чтобы им снесло головы снарядом, пусть держат их пониже. Однако в случае атаки тут невозможно будет передвигаться. А солдатам необходимо передвигаться. Это крайне важно, сержант. Что толку от солдата, увязшего в грязи?

— Я пригляжу, сэр.

— Значит, все в порядке, Кроу? Молодец. Будьте внимательны. Мне надо поговорить с вами, мистер Мур.

Я пошел за ним по окопу к его блиндажу. У него был стол и стул, а его солома выглядела чуть более сухой, чем наша. Он снял перчатки и аккуратно положил их на стол рядом с кипой бумаг. Как почти все офицеры, сабли он не носил, а всегда ходил со стеком, который тут же пускал в ход, если возникали какие-нибудь неприятности с рядовыми. Теперь он бросил его вместе с фуражкой на солому и начал расстегивать шинель. Пальцы у него не гнулись, не то от холода, не то от артрита, и пуговицы их не слушались. Шинели он так и не снял, но когда сел, то плотно запахнул ее на ногах для тепла. В заключение он поглядел на меня.

— Да, — сказал он.

Я ждал, надеясь, что он задержит меня недолго. На мои плечи навалилась огромная усталость.

— Да, — повторил он, переплетя перед собой пальцы. — Кто вам этот парень?

— Простите, сэр?

— Как его там? Кроу. Барри докладывал мне, что вы разговариваете с ним.

— Ну-у… да, сэр… иногда.

— Так кто же он вам?

Слова разделялись короткими четкими паузами, и вопрос прозвучал зловеще.

— Мы с ним земляки. Я знаю его с…

— Раз и навсегда: я не потерплю разговоров между солдатами и офицерами. Никаких разговоров. Вы понимаете, что я имею в виду?

— Ну…

— Так потрудитесь понять. Дисциплина превыше всего! Строжайшая безличная дисциплина. Всегда и во всем. Ничего другого я в моей роте не потерплю.

Он замолчал и посмотрел на меня; его глаза на сером лице превратились в узкие сердитые щелки.