Он стоял за плечом Нэнси, рукав его шелковой кремовой рубашки касался ее обнаженной руки.
Она молча кивнула.
— Восхитительно.
— День рожденья Нэнси, милый. Нэнси! Ей уже восемнадцать.
— Нэнси! — Старик пригубил из бокала, который держал в руке. — Мою мать звали Нэнси.
— Да, голубчик, поэтому мы так назвали нашу Нэнси.
— Восхитительно.
Только музыка и кружит в тишине. Хоть бы подул ветерок, отнес бы ее подальше.
— «Смерть, где твое жало?» — внезапно изрек старик.
— Папа, ну что ты, право! Будь сегодня умницей, будь умницей.
Он поставил бокал на стол около себя и поднес к глазам бинокль. Внизу по рельсам, пыхтя, катил одинокий паровоз с тендером.
— Интересно! — На этот раз голос его прозвучал ясно, почти молодо.
— Что именно?
Он уронил бинокль на колени и повернулся к дочери.
— Мне надо тебе кое-что сказать.
— Слушаю, голубчик.
Она поднялась с места, взяла бутылку.
— Шампанского осталось совсем немножко.
Она разлила остатки по бокалам.
— Сегодня утром я видел на железной дороге Роберта.
Фортепьяно как раз смолкло, и слова старика прозвучали особенно громко.
— Кто это Роберт? — без большого интереса осведомился Гарри.
Тетя Мэри порывисто отошла к ступенькам веранды.
— Да нет же, отец, — сказала она с досадой.
— А может, это было вчера.
Она спустилась с крыльца, шампанское в бокале плескалось и кипело пузырьками при каждом ее шаге.
— Никакого Роберта тут нет.
— Говорят тебе, я видел. Говорят тебе.
Старик приподнял бессильную руку и показал в сторону рельсов.
Тетя Мэри будто и не слышала. Быстрыми, резкими движениями она отщипывала с куста головки отцветших роз, словно сейчас это было важнее всего на свете.
— Кто такой Роберт?
Гарри сел рядом с Нэнси на ступеньку, геморрой его явно не пугал. Она не ответила. Стиснула руками холодное стекло бокала. Вдали на море плясали солнечные блики.
— Нэнси?
Она покачала головой:
— Не знаю!
Ее отца звали Роберт Гулливер.
— У деда винтиков не хватает, — пробормотала она.
— Ну что ты, Нэнси…
— Вечно ему что-то мерещится. Надоедает до смерти. И гимны эти поет, и…
— Он же старый.
По лужайке к ним шла тетя Мэри. Летом она всегда надевает соломенную шляпу с большими полями, бережет нежную кожу северянки от яркого солнца. А если станет жарко или она разволнуется, на носу, точно роса, проступают капельки пота. Она приветственно помахала Нэнси и Гарри пустым бокалом, словно возвратилась из долгой отлучки.
— Счастливый день…
— «В час, когда очи сменится, дай мне узреть твой крест…»
— Сколько есть праздничных гимнов, а ему непременно надо петь самые мрачные. Самые похоронные.
— Он же старый.
Тетя Мэри, слегка задыхаясь, поднялась на веранду. Скоро и она начнет стареть, подумала Нэнси, нож и вилку станет брать трясущимися руками, и оступаться на лестнице, и суетиться по пустякам. Вот она медленно прошла по веранде, поставила бокал на стол, тронула деда за плечо. Кисть руки у нее, как и лицо, очень бледная и такая худая, что во впадинах между косточками лежат тени.
— Роберт умер, — сказала она.
Оба на минуту застыли, предаваясь воспоминаниям, потом она порывисто сняла шляпу, бросила на стол рядом с бокалом. И тут Мэйв опять заиграла. Какую-то мазурку, резкую, скрипучую.
Гарри вздохнул.
— Давайте-ка садитесь за стол, не то вся еда простынет, — позвала из окна Брайди.
Да, старомодной обходительности нашей Брайди не хватает, подумала Нэнси, поднимаясь с подушки.
Гарри протянул руку тете Мэри.
— Сударыня…
Она слегка наклонила голову, приняла его руку.
— Раз, и два, и три…
Они прошлись мазуркой вдоль веранды.
Нэнси шепотом чертыхнулась.
Потом взялась за спинку дедова кресла и покатила его вслед за танцорами.
От деревни до песчаной косы берег протянулся мили на две. Это была узкая полоска серой гальки с крупным песком вперемешку, она круто спускалась к морю. Волны выбрасывали на сушу миллионы камешков и опять их уносили, нескончаемо обтачивали, шлифовали, засасывали и выплевывали. Даже в самые погожие дни здесь не бывало тишины. Между берегом и полями, защищая их от моря, которое нередко свирепело, сурово высилась железнодорожная насыпь, ее только и украшали, уходя вдаль по берегу, гудящие телеграфные столбы. Под самой насыпью грудами громоздились гранитные плиты, словно бы сваленные как попало. Зимою о них разбивались валы прибоя и высоченными фонтанами взлетали хлопья пены, а летом, на ярком солнце, они сверкали, как алмазы. Если удастся дойти до конца косы, видишь, сколько хватает глаз, как изгибается полоса гальки и песка, и вереницей тянутся телеграфные столбы, и мягко круглятся холмы, переходя вдалеке в синеющие горы. Впрочем, никто не доходит до конца косы, не такая уж это приятная прогулка, разве что любишь одиночество и компанию огромных белых птиц, которые восседают на гранитных глыбах, точно древние короли, недобрым взглядом уставясь в пространство. Примерно на полпути между деревней и косой одиноко стоит почернелая купальня, когда-то ее поставил монастырь в заботе об удобстве и скромности немногих монахинь — любительниц купанья. В летние дни они изредка появлялись втроем, вчетвером, похожие в своих одеяниях на странных морских птиц, склоняли головы над молитвенниками или, разговаривая, склонялись друг к другу. Иногда Нэнси видела, как они, смеясь или тихонько вскрикивая, вбегали в своих длинных рясах в воду. Порою ей хотелось остановиться и поглядеть на них, но она боялась любопытством их обидеть.
А примерно в полумиле за косой стояла хижина. Должно быть, ее много лет назад построил кто-то из рабочих, которые прокладывали железную дорогу; хитроумно укрытая за гранитными плитами, она была защищена от ветра и моря. Дощатая квадратная хижина с односкатной кровлей. Нэнси набрела на нее в бурный весенний день. Волны неистово кидались на берег, ветер победно гудел в телеграфных проводах. Добрых два часа Нэнси руками отгребала песок, пока ей удалось приотворить дверь и заглянуть внутрь. И тут она поняла, что долгие годы хижина только ее и дожидалась. Она опять захлопнула дверь и взобралась на насыпь. Прошла по шпалам почти до того места, которое, по ее наблюдениям, уже мог в бинокль видеть дед, по заросшему травой склону соскользнула в поле и, укрываясь за деревьями, пошла домой. У нее появился секрет. Ей всегда очень трудно было хранить свои секреты. Теперь надо быть очень осторожной.
В ближайшие недели Нэнси отыскала дома старую половую щетку, с одного боку почти облысевшую, разжилась гвоздями, молотком, парой ветхих, истертых одеял и двумя подушками, из которых то и дело вылезали длинные колючие перья. Она скребла и мыла пол морской водой, пока доски не побелели, точно иссохшие кости. Прибила полки, расставила на них кое-какие любимые книжки, отличную жестянку с печеньем, чтоб было чем подкрепиться после купанья, и стеклянную вазочку, полную занятных ракушек и камешков, подобранных на берегу. Отгребла песок от двери, смазала ржавые петли, внутри ввинтила в балку крюк — вешать полотенце. Подумывала покрасить стены, но решила, что не стоит. Ни к чему ей такая изысканность.
По-видимому, никто не замечал, что она уже не слоняется скучливо по дому, как бывало всегда во время школьных каникул. Тетя Мэри вечно поглощена собственными хлопотами, у нее все расписано по часам: отведено время на хлопоты по дому, на чтение, на гольф, на бридж, на встречи с приятельницами, на посещение скачек, на уход за дедом и на невеселые мысли. Когда уж ей задумываться, что там затевает Нэнси.
Нэнси заранее знала, как будет, едва закончится трапеза: будь хоть трижды день рожденья, но тетя Мэри удалится из столовой и скроется в кабинете. Это у нее время для чтения, а вслед за часом, отведенным книге и пищеварению, наступит час садоводства. Она примется подстригать, подравнивать и полоть, подвязывать вьющиеся розы и ломонос, срезать и сощипывать увядшие цветы в оранжерее и собирать в большую берестяную корзину, подберет всех до единой улиток, которых заметит на клумбах, и выложит рядами на песке, чтобы их потом уничтожил кто-нибудь не столь брезгливый. Деда водворят на обычное место в гостиной у окна, он свесит голову на грудь, тихонько, прерывисто похрапывая. А Гарри начнет беспокойно бродить взад-вперед, болтая о пустяках и втайне подыскивая предлог — как бы улизнуть к Мэйв.