И Мазепа остался доволен толкованием Сагайдачного. Так, так, утвердительно кивнул он головой и, снова опустив глаза на грамоту, продолжал:

— «...государя и облаадателя, войска Запорожского кошевому атаману, кому ныне ведати належит, и всему при нем будучему войску наше, царского величества, милостивое слово. В прошлых годех, божиим попущением и диаволовою гнюсною прелестию, бысть в Российском царстве смута и кроволитье великое и сотворися на Москве и во всем Московском государстве пакость велия: безбожный и богоненавистный прелестник, исчадие ада и сатанин внук, вор и чернокнижник и расстрига Гришка Отрепьев, извеся гнюсный язык свой, дерзновенно назвался царевичем Дмитрием, сыном государя царя и великого князя Ивана Васильевича всеа Руссии, и с помощью польских и литовских людей в наш престольный град Москву взбежал и на превысочайший Российского царствия престол аки пес вскочил, а за ним другие воры и злодеи, похищая царское имя, на тот превысочайший престол скакали ж. Вы же, войско Запорожское, по злым, смутным прелестям тех псов, не ведая их лукавства, им подлегли и на царское место им наскакать с польскими и литовскими людьми неведением своим помогали ж и всякое дурно Московскому государству чинили многажды. А ныне Московское государство божиею помощию от польских и литовских людей и от оных псов и самозванцев свободно, а мы, наше царское пресветлое величество, волею божиею и хотением и молением всея российския земли всех чинов людей, на превысочайший Российского царствия престол законно вступили и о сем вас, войско Запорожское, извествуем. Еще же вас, войско Запорожское, нашим, царского величества, словом наставляем, чтобы вы, памятуя бога, и души свои, и нашу православную крестьянскую веру и видя на нас, великом государе, и на всем нашем великом государстве божию милость и над врагами победу и одоление, от таковых, бывших в прошлых годех, непригожих дел отстали и снова кроворазлития в наших государствах не всчинали, тем души своей и тела не губили, во всем нам, великому государю, челом бы били и с нами в любопытстве и мире жили, а мы, великий государь, по своему царскому милостивому праву вас пожалуем таковым жалованьем, какова у вас и на уме нет. И тебе б, кошевому атаману, кому ныне ведати належит, и всему будучему при тебе войску ни на какие прелести не прельщатца, а также и иных атаманов и старшин, которые еще не во обращении с вами, к нашему царскому величеству в союз и любительство проводити и нашею, великого государя, нашего царского величества, милостию их обнаживати, чтоб быть им с вами, Запорожским войском, в совете и против неприятелей стоять вопче. А служба ваша у нас, великого государя, нашего царского величества, в забвении никогда не будет. Писан в государствия нашего дворе, в царствующем граде Москве, лета от создания мира 7122-е, месяца марта в 31 день».

Писарь кончил. Громада молчала; никто не смел первым подать голос насчет того, что было прочитано; надо было обсудить целою громадою, черною ли радою, или «атаманьем», или же всею чернью и старшиною вместе.

Между тем посол вынимал из тюков привезенные для войска царские подарки и картинно бросал их на разостланные кошмы, как бы нарочно дразня глаза казаков яркими цветами разных камок куфтерей, да камок кармазинов [Кармазин — старинное сукно малинового или темно-красного цвета], крушчатых и травных, камок адамашок, да бархату черленого кармазину, да бархату лазоревого, да бархату таусинного, да бархатов рытых, да портищ объярей золотных, да отласцев цветных, да косяков зуфей анбурских...

А сукон на казацкие шапки! И сукон красных, что огонь, и сукон шарлату [Шарлатный — багряный, пурпурный] черленого, и сукон багрецовых, и сукон настрафилю, и сукон лятчины...

— У! Матери его сто копанок чертей, какие ж славные сукна! — раздалось невольное восклицание; море голосов заревело и как бы затопило всю площадь...

III

На другой день в Сечи было необыкновенно шумно: происходило избрание нового кошевого и вместе с тем гетмана для предстоявшего морского похода. Последний гетман и кошевой, креатура и сторонник поляков, желавший вести казаков на помощь полякам в войне и с Москвою, тогда как казаки желали «погулять по морю» и Цареград «мушкетним димом окурить», — был до полусмерти избит киями со стороны этих рассвирепевших детей своих и утоплен в Днепре.

Волнение было страшное. Слышалась ужасная ругань, крики, то и дело звенели сабли — это уже пускали в ход самые сильные доводы — кулачные и сабельные удары, рукопашный бой и угрозы кого-то «утопить», кого-то «забить киями, як собаку», кому-то «кишки випустить»...

Московские послы боялись выходить из куреня, в который их поместили, и издали смотрели и слушали, что происходило на площади. Площадь, действительно, представляла бурное море. Слышно было, что войско разделилось на партии, и каждая партия выкрикивала своего кандидата.

— Старого Нечая! — слышалось в одной группе.

— Небабу Филона! — ревела другая.

— Небаба козак добрый!

— К бесу Небабу! Сто копанок ему чертей! Нечая!

— Небабу!

— Небабу! Небабу, сто копанок чертей! Небабу!

Небаба видимо побеждал своих противников. Он стоял в стороне и, моргая сивым усом, спокойно закуривал «гаспидську люльку».

А там уже шла драка: сторонники Нечая схватились со сторонниками Небабы и уже скрещивались саблями.

В это время выступил забытый крикунами Петро Конашевич-Сагайдачный. Худое лицо его казалось бледнее обыкновенного, хоть и носило на себе следы загара и всевозможных ветров, а глаза из-под нависших черных, тро­нутых сединою бровей смотрели, казалось, еще добрее.

— Вельможная громада! — раздался вдруг его здоровый, как бы не вмещавшийся в худом теле голос.

— Послушайте меня, старую собаку, братчики!

— Сагайдачный! Старый Сагайдак! — покрыли его голос другие голоса.

— А ну, что он скажет!

— Сагайдачный! Сагайдачный, братцы! Послушаем, что Сагайдак скажет!

— Он говорит, как горохом в очи сыплет.

Эти окрики и своеобразные похвалы оратору — вроде «горохом сыплет» подействовали на буйную толпу. Всем хотелось слышать, как человек словами точно «горохом сып­лет»: это были дети — порох, который вспыхивал от одной искры кремня и также мгновенно потухал.

— Что, хлопцы, краше: лапти московские или чеботы-сафьянцы турецкие? — вдруг озадачил их вопросом Са­гайдачный.

— Чеботы! Чеботы-сафьянцы! — отвечали некоторые. Толпа надвинулась ближе — так интересна была речь Сагайдачного.

— И мне сдается, чеботы, — подтвердил оратор.

— Да чеботы ж, батьку! Хай им трясця, московским лаптям!

— Добре, дети, — продолжал оратор, — чеботы так че­боты... А какая, братцы, вера бусурманская?!

— Турецкая, батьку! — обрадовались хлопцы, поняли оратора.

— А неволя какая, детки? — допытывался оратор.

— И неволя турецкая! — закричало разом множество го­лосов.

— Неволя турецкая, разлука христианская. Вот так старый Сагайдак! Как в око влепил! — радовались казаки.

— А кто, детки, в турецкой неволе? — продолжал Сагайдачный.

— Да козаки ж, батьку, да наши дивчата.

— Добре. А московской неволи нет?

— Да еще, кажись, не было такой.

— А чайки у нас на что поделаны? В Москву плыть? Казаки даже рассмеялись, — такою дикою казалась им эта мысль плыть в Москву, где и моря нет, а только леса да лапти.

— Нет, батьку, чайки у нас на татарву да на туреччину!

— И сабли, и самопалы? Более горячие из казаков тотчас же поставили вопрос на прямую дорогу.

— Так пускай Сагайдачный и ведет нас в море! — раз­дались голоса.

— Долой Небабу! Долой Нечая! Долой Мазепу! Пускай Сагайдак отаманует!

— Сагайдачного! Сагайдачного, братцы, выберем!.. Пу­скай он панует!

— Сагайдачному булаву! До булавы надо голову, а у него голова разумная, добрая! 


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: