Я сидел в кабинете следователя Бородулина (знакомый стол, знакомая картина на стене), на мне была легкая одежда, которая мне сильно жала, поскольку была на размер или даже два меньше, чем я обычно носил. Одежду мне дали в прозекторской, это я почему-то помнил, и сказали, что ненадолго, потому что не мое это, а от другого покойника, а мое мне дать пока не могут, потому что моя одежда еще не прошла экспертизу.

– Значит, вы утверждаете, – сказал Бородулин, стараясь не смотреть в мою сторону, это выглядело бы смешно, если бы я не ощущал, как страшно было этому человеку находиться рядом со мной, – вы утверждаете, что провели ночь с приятелем по имени Антон Заварзин, и он может это подтвердить?

Я промолчал.

– Да или нет? – спросил следователь, показывая мне свою макушку с залысиной.

Я кивнул. Пусть поднимет голову, пусть посмотрит на меня, в конце концов, разве я обязан говорить? Пусть посмотрит, если хочет знать мой ответ.

Бородулин, должно быть, все-таки решил посчитать молчание знаком согласия.

– Значит, – продолжал он, старательно выписывая в протоколе букву за буквой, будто на уроке каллиграфии, – к Алине Сергеевне Грибовой вы отправились только утром, а не вечером?

– Конечно, – сказал я. Вернее, не сказал, а подумал, говорить мне не хотелось, мне хотелось молчать, а еще лучше уснуть, желательно – вечным сном, из которого меня вырвали против моего желания; в отличие от этого надутого индюка, я знал, что такое смерть, что такое смертельный сон, я знал, как это прекрасно и какое отчаяние настигает человека, если его будят и заставляют вернуться в мир, который он с таким удовольствием покинул. К счастью, такие случаи чрезвычайно редки. К несчастью, такое случилось со мной. К счастью, я мог показать следователю путь, по которому сам прошел на ту сторону. К несчастью, этот человек не мог моей помощью воспользоваться – значит, и смысла не было стараться.

– Да или нет? – переспросил Бородулин с хорошо слышимым раздражением. Но головы не поднял. Ну, так это его проблемы. Почему я должен раскрывать рот? Мне не хочется.

На этот раз следователь не мог считать мое молчание знаком согласия и заставил себя поднять на меня взгляд. Я понимал, что зрелище это не для всякого – не говорю о нервах, нервы здесь ни при чем, смотреть на зомби может и благородная девица, а крепкий мужчина, привыкший мочить своих врагов, упадет в обморок и вряд ли оклемается. Не в нервах дело, а в физической структуре организма, с нервной системой не связанной. Впрочем, я не стал объяснять эти простые истины следователю – зачем? Пусть посмотрит в мое белое с синевой лицо и мои глаза, в которых просвечивает бездна потустороннего для этого человека пространства-времени. Пусть прочитает в моих глазах ответ, если он не способен прочитать ответ в моих мыслях.

– Да, – пробормотал Бородулин с содроганием и поставил в протоколе соответствующую закорючку. Чтобы прийти в себя и подготовиться к следующему вопросу, ему понадобились две минуты и одиннадцать секунд – я смотрел на часы, висевшие над головой следователя: секундную стрелку будто толкала по кругу не электрическая энергия, а энергия стремления к будущему спокойствию.

– Когда вы пришли к своей… к Алине Грибовой? – спросил, наконец, следователь и, задав уже вопрос, понял все-таки, что сформулировал его неправильно. Разве я мог ответить «да» или «нет"? А прочесть в моем взгляде или в мыслях любой другой ответ Бородулин был не в состоянии, и пора бы ему уже это понять.

Понял все-таки.

– Э… – сказал он. – Вы пришли к Алине Грибовой сегодня утром, примерно в половине девятого?

Молчание было расценено как знак согласия.

– В вашем кармане находился нож с лезвием длиной восемь сантиметров. Это так?

«Так», – сказал я, полагая, что Бородулин не станет спрашивать, почему я отправился к любимой женщине, взяв с собой не обязательный для интимного свидания предмет. Тогда и я не стану объяснять товарищу милиционеру, что после ночи бурных возлияний – как физических, так и душевных (я выговорился на всю оставшуюся жизнь, слов во мне осталось ровно столько, чтобы спросить Алину: «Да или нет?») – я плохо соображал, что делаю, и нож в карман мне сунул мой любезный приятель Антоша; когда-нибудь при встрече (могу себе представить, где она произойдет) я спрошу его, почему он это сделал, хотя и знаю, что он не сможет ответить. Скорее всего, потому что насмотрелся телесериалов, где герои именно таким способом выясняют сложные отношения.

– Так или нет? – переспросил Бородулин.

«Ну, так, так!» – подумал я, следователь кивнул, вписал ответ в протокол, не будучи уверен, что понял меня правильно. Но глаз не поднял и задал следующий вопрос:

– Вы достали нож из кармана, когда говорили с Алиной Грибовой?

«Нет», – твердо сказал я, и следователь вздрогнул. Должно быть, он все-таки краем сознания воспринимал мое душевное состояние, мои «да» или «нет» выглядели в его восприятии, как вспышки зеленого и красного света.

– Нет… – повторил он и поставил закорючку в протоколе. – Тогда каким образом оружие оказалось… Нет, сформулирую иначе… Достала ли Алина Грибова сама нож из вашего кармана?

«Нет», – сказал я, потому что так и было. Немногое осталось у меня в памяти от того утра. Того утра… Я даже не мог вспомнить, было ли то утро сегодня, вчера или много дней назад. Или – сейчас даже такая мысль не казалась мне совсем уж идиотской – ничего еще не случилось, потому я и не мог вспомнить, каким образом нож, лежавший у меня в кармане, кольнул меня в сердце. Стало очень больно. Ужасно. Непредставимо. И еще какое-то слово пришло мне в тот момент в голову. Пришло, застряло и оставалось, пока я не умер. Этот момент я помнил хорошо – я умер, и кончилась боль. Я читал как-то, что раненные солдаты кричат своим товарищам: «Пристрели меня!» или «Добей!», потому что нет сил мучиться, и смерть выглядит избавлением. А еще, говорят, раковые больные, мучительно страдающие от невыносимой боли, тоже жаждут смерти, а эти сволочи-врачи думают только о себе, о собственной шкуре, как бы чего не сказали…

Хорошо, что моя боль продолжалась недолго. А потом я видел себя сверху – тело как тело, неужели мое? И было так хорошо… Господи, мне никогда не было так хорошо и светло при жизни – я понимал, что жизнь моя закончилась, видел, как Алина опустилась на колени перед моим телом и билась в истерике, она, наверное, думала, что я ей никогда не прощу… А я не мог ей сказать, что она поступила правильно, даже если она на самом деле вообще никак не поступила.

Я видел, как моя радость обрастала туманом, как обрастал туманом весь мир, в котором я жил, я знал, что ухожу, и дорога длинна, и я готов был идти по этой дороге, потому что она вела к свету, я уже видел этот свет, далекий, как звезда, как мечта, как горизонт. Все эти сравнения были правильны, и еще многие другие, а потом…

Потом я встал с мраморного стола, стол был холодным, я сам был холодным, но что хуже всего – я был лишь мелкой, ненужной и пустой частью самого себя. Если они называют это жизнью, то значит, никто из них ничего в жизни не понимает. Да и как они могут это понять? Чтобы понять, как красива картина Шишкина, нужно отойти от нее на расстояние хотя бы нескольких метров, так меня учила мама, она преподавала рисование в школе, и она была права. Чтобы понять жизнь, нужно отойти от нее. Живя – не понять. И чтобы понять, что жизнь не понять изнутри, нужно умереть. Вот так.

Зачем меня вернули в этот мир? Даже не меня, мою оболочку?

– Так я не понял, – пробубнил Бородулин, – достала ли Алина Грибова сама нож из вашего кармана?

«Нет», – повторил я, но следователь опять не расслышал ответа. Поднимать взгляд он, тем не менее, не собирался. Его проблемы.

Я встал и обошел стол кругом, чтобы посмотреть, правильно ли записаны мои ответы. Собственно, мне было все равно, ради удовлетворения любопытства я и пальцем не пошевелил бы, но разве я сейчас поступал так, как хотел?

Бородулин водил ручкой по бумаге и не сразу обратил внимание на то, что меня нет на месте. Вздрогнув, он повел головой и только тогда обнаружил, что я стою у него за спиной и смотрю на его каракули. Ручка полетела в один конец стола, протокол – в другую, правая рука Бородулина потянулась к верхнему ящику и даже успела наполовину его раскрыть, так что стала видна рукоять пистолета. Он действительно собирался в меня выстрелить? Разве он не понимал…