Я не мог – пока. Я даже не заметил, как съел яичницу и помыл посуду. Голода больше не испытывал, но ощущал пустоту – пустотой я дышал, пустоту видел и в пустоте ходил. Стены, на которые я смотрел, были пустотой. Пустотой был воздух, хотя мне и казалось, что он сегодня густой и осязаемый.

Неприятное ощущение, и я не сразу смог сам себе объяснить, чем оно вызвано. Я был чужим в этом мире. Я ходил, сидел, ел, мыл, смотрел, думал, но я был чужим. Между мной и привычным пространством находился слой пустоты – непреодолимый для сознания и отделявший меня от меня. Будто один я жил, как прежде, а другой я наблюдал за первым как бы изнутри, но в то же время снаружи, причем из такого далека, откуда все мысли меня-первого представлялись мелкими и едва различимыми, а все поступки – несущественными и ни на что не влияющими.

Я посадил себя на диван, и в этот момент зазвонил телефон. Звонок показался мне далеким и скребущим по нервам. Я поднял трубку только для того, чтобы прервать неприятный звук, а услышал звук еще более неприятный, голос, который мне не хотелось слышать.

– Привет, – сказала Лика, и я отодвинул трубку от уха, очень уж громко это было сказано и с какой-то агрессией, и еще в голосе я услышал обиду, горечь и желание немедленно явиться ко мне и посмотреть мне в глаза. Как все эти разнородные чувства могли вместиться в одно короткое слово, я не представлял, да это и не имело значения.

– Привет, – сказал я, и в моем голосе не прозвучало вообще ничего, кроме самого факта приветствия. Ты сказала, я ответил.

– Хорошо поработал? – Лика на другом конце провода пыталась перестроиться, понять причину моей холодности, но, конечно, все, что она при этом себе воображала, имело весьма косвенное отношение к реальности. Впрочем, о какой реальности речь? Той, что я видел, слышал и ощущал, или той, что осталась внутри моего сознания, в памяти?

– Да, – буркнул я. Подумав, что с Ликой нужно, пожалуй, вести себя осмотрительно, я добавил: – Очень устал, правда. Лягу, пожалуй, спать.

– Спать? – удивилась Лика. – Днем? Это что-то новое. Ты не заболел, Веня? Я сейчас измерю тебе давление…

– По телефону?

Глупый вопрос и неуместная шутка, но я понял это только после того, как слова сказались сами собой. Теперь мне точно было не избежать визита, и никакие мои отговорки на Лику, конечно, не подействуют. Я и отпираться не стал.

– Хорошо, – сказал я в ответ на Ликино заявление о том, что я сегодня совсем не такой, как вчера, а вчера был не таким, как обычно, и это верные признаки. Вероятно, Лика имела в виду признаки неизлечимой болезни. А разве нет? После того, как чуть больше суток назад (неужели всего-то и прошли единственные сутки?) мне позвонила Алина и я помчался в аэропорт, мир изменился, а может, изменился я – это было неважно. Какая разница – ты движешься мимо станции или станция движется мимо тебя, все едино в твоем восприятии.

– Алина! – позвал я, положив трубку. Ответа не было. Неужели сила, вчера изменившая для меня мир, сегодня изменила его в обратную сторону?

Я бродил по комнатам, бормотал что-то под нос, будто заклинания, представлял себя в московской квартире Алины, пробовал ощутить себя Алиной, как это у нас уже получалось, я даже в сознание покойного Валеры пытался вернуться, но – без толку. Я был близок к панике, потому что прекрасно понимал, что из-за моего отсутствия события в Москве вовсе не застыли, там что-то происходит, что-то происходит с Алиной, и она, скорее всего, так же мечется, не умея вызвать меня, увидеть, ощутить…

Я не представлял, что можно сделать в такой ситуации, и лишь когда раздался резкий звонок в дверь, подумал о том, что действительно перестал ощущать себя связанным с реальностью: почему я не позвонил в ближайшее к моему дому туристическое агентство и не заказал срочно билет на самолет до Москвы? Почему это мне в голову не пришло до тех пор, пока звонок в дверь не закрыл передо мной такую возможность? Не стану же я при Лике…

А собственно, почему нет?

Я не хотел, чтобы Лика знала. Почему? Неужели боялся ее осуждения, ее отчуждения, ее непонимания и даже ее ожидаемого страха?

– У тебя действительно неважный вид, – сказала Лика и приложила губы к моему лбу, будто я был ребенком, а она моей любящей матерью. Это был новый, странный момент в наших отношениях, от которого я немного опешил.

– Жара нет, – констатировала Лика и резко отстранилась, будто от моего тела исходила отрицательная энергия или, точнее, сила отталкивания. Она и сама не поняла, почему поступила именно так. Не поняв себя, Лика нахмурилась, но нужно было действовать, она не могла не действовать и направилась в кухню, где в нижнем ящике шкафа я держал коробку с лекарствами и аппарат для измерения кровяного давления.

– Сто тридцать на восемьдесят, – констатировала Лика минуту спустя. – Нормальное. Может, ты поел чего-то? В такую жару…

– Лика, – сказал я, – со мной все в порядке. Просто устал.

Почему я не произнес вслух того, что думал, почему так и не сделал того, что хотел сделать? Неужели роль, которую один человек привыкает играть, а другой привыкает наблюдать, становится так же неотделима от сути, как маска, называемая лицом? Почему, когда меняется реальность, игра продолжается, а не заканчивается, не обрывается, как сказанное в финале «Дальше – тишина»?

– Тогда ложись, – сказала Лика. – Я поставлю вентилятор, в комнате дышать нечем, как ты здесь сидел все утро? Ты собирался купить кондиционер…

Да? Я не помнил такого желания. Впрочем, не исключено, что как-то, пытаясь унять Ликины рассуждения о докучливой израильской жаре, я и бросил, не подумав, мысль о необходимости покупки кондиционера, от которого воздух в комнате становится неживым. Да – холодным, но холодным, как холодно мертвое тело.

Вентиляторы я тоже не любил – мне казалось, что насильственный ветер выдувает из головы те немногие мысли, что еще там оставались.

Тем не менее, я улегся на диван, сбросив тапочки, и даже глаза закрыл, потому что реальность моей квартиры раздражала меня сейчас не меньше, чем женщина, ставшая на время частью этой реальности.

Мне показалось, что по комнате ходит не Лика, а Алина – это были ее легкие шаги, и ее, а не Ликины, мысли носились вокруг, будто легкие листочки бумаги, поднятые в воздух лопастями вентилятора. Листочки подлетали к моему лицу, и мне не нужно было раскрывать глаза, чтобы прочитать написанные на них тексты.

«Ты скоро вернешься ко мне», – написано было на одном листке, а на другом – «Разве ты уходил?» Третий листок, шурша, сообщил: «Мы с мамой говорим о тебе и обе плачем». И четвертый: «Веня, Веня, как же я тебя люблю»…

– Я тоже, – сказал я. – Очень. Очень.

– Что? – переспросила Лика. – Повтори громче, я не расслышала.

Листки закружились, будто карты в «Алисе», и слова, на них написанные, странным образом выпали и закружились отдельно, сталкиваясь, сливаясь и образуя длинный текст, будто нить, один конец которой я держал в собственном сознании, а другой исчезал в дальней дали – не в бесконечности, а еще дальше. И весь этот текст состоял всего из трех бесконечно повторявшихся слов «ты и я и ты и я и ты…» Потом «ты» обратилось в «я», и мы больше не были двумя существами, мы стали одним, как и было задумано, а мы этого еще не знали, и отделяли наши «я», хотя…

– Веня, – сказала Лика, – выпей кофе. Это твой любимый.

Надпись оборвалась, и с ней оборвалась какая-то мысль – очень важная для понимания происходившего, и теперь я уже не мог ни вспомнить, о чем думал мгновение назад, ни хотя бы начать мысль заново, чтобы продумать ту ее часть, что была для меня важнее всего на свете.

– Ну, Веня, – нетерпеливо сказала Лика, – потом будешь спать.

Я заставил себя открыть глаза и обнаружил, что комната изменилась, и Лика изменилась тоже, будто оборванная мысль, оставленная в подсознании, перекрасила мир совсем иными красками. Странное было ощущение – я прекрасно понимал, что в комнате не изменилось ничего: все вещи находились на своих местах, и Лика была такой же, как обычно, и кофе, который она мне протягивала, имел точно такой же запах, как вчера. Сделав глоток, я понял, что не изменился и вкус. Почему же я находился в полной уверенности, что это была другая комната и другая Лика, и только я остался прежним?