– Алинушка, – взмолился я, – пожалуйста, возьми себя в руки…

– Я спокойна, – возмутилась она. – Не могу ясно выразить свою мысль.

– Тогда помолчи, – предложил я. – Может, я пойму без слов. Недавно это так хорошо получалось.

Голос в трубке смолк, но по телефонным проводам все равно продолжали мчаться ко мне из Москвы сигналы, которые мой слух воспринимал, как невнятный шум, будто морские волны набегали на песчаный берег, оставляя на мокром песке странные отпечатки, похожие на вязь букв, но не русских, а иных, из языка, в нашем мире не существующего. И все-таки язык был мне понятен, и я читал строку за строкой – волну за волной – шорох за шорохом:

«Сказано было: Будь открыт и будет открыто. Почему боишься себя? Сказано было: Иди, куда ведут, и не оглядывайся. Почему смотришь назад? Сказано было: Ты знаешь все, но боишься того, что знаешь. Почему не отринул свой страх?»

Разве я сейчас чего-то боялся? Тем более – себя?

«Да, – прошелестела надпись на песке. – Да. Да».

Да, – подумал я, – мне действительно страшно. И было страшно с той минуты, когда я увидел в прихожей Алины мертвое тело Валеры. Страшно было каждое мгновение, но я себе не признавался в этом. Страшно было вдвойне – от того, что я еще не вполне понимал, как наши с Алиной сознания способны сливаться в единую структуру, и от того, что над нами – Алиной и мной – висел дамоклов меч обвинения в убийстве, которого мы не совершали. А потом и третий страх добавился – оживший Валера, я сам был им какое-то время и чувствовал этот страх в глубине, он ворочался там, невидимый, но реальный. Гораздо более реальный, чем все, что происходило в этом самом реальном из миров.

А я воображал, что не боюсь ничего.

Самый подлый страх – когда кажется, что не ощущаешь страха. Идешь вперед, будто солдат в атаку, а страх опутывает тебя прочной лианой, ты не чувствуешь этого, но ждешь, знаешь: настанет момент, лиана натянется, и ты не сможешь сделать ни шагу, и это тоже будет страшно, потому что окажется неожиданно – хотя и ожидаемо. Ты не признавался самому себе в своем страхе. Ты был смелым, и страх застал тебя врасплох.

Нужно впустить страх в себя, сжиться с ним, и тогда проще будет – не избавиться от него, но действовать, прислушиваясь к его бормотанию, к его советам, ведь советы собственного страха, наверное, самые верные, потому что настоящий страх – не трусость, а правильное понимание ситуации. Трусы на самом деле не боятся, они паникуют. Страх выстраивает линию поведения, обходящую преграды и капканы на дороге. Паника создает хаос, вот почему трус мечется или вовсе стоит на месте, не умея выбрать, какой из путей ведет к спасению.

– Спасибо тебе, – сказал я. – Спасибо.

– Мне тоже страшно, – сказала Алина. – Мы с мамой сидим в гостиной и трясемся от страха. Если он придет сюда…

– Кто?

– Он.

Это действительно могло случиться.

– Вы заперли дверь?

Нелепый вопрос. Наверняка заперли – на все замки и засовы. Вот только остановит ли это Валеру, если он захочет прийти и вторично – окончательно – выяснить отношения? Я должен был это знать, потому что…

Потому что я уже поднимался по лестнице. У Алининой двери я помедлил и решительно надавил кнопку звонка.

– Звонят, – испуганно сказала Алина. – Может, это милиция? Они говорили, что…

– Это не милиция, – перебил я. – Это он. Валера.

– Господи, – прошептала Алина. – Что нам делать? Не открывать?

– Не открывать, – твердо сказал я. – К двери не подходи. Будет звать – не отвечай.

– А если он…

Сможет ли Валера выломать дверь? Здесь, в моей квартире, вряд ли – металлическую дверь можно взять только автогеном или если бросить гранату. Какая сила сейчас у Валеры? Я мог об этом только догадываться.

Я слышал в трубке, как в прихожей разрывается от воплей звонок: человек, стоявший за дверью, прижал палец к кнопке и, похоже, сросся с ней.

Мне стало страшно. Именно страшно – без паники, это был химически чистый страх, точное ощущение приближавшейся опасности, когда подсознание само выбирает путь спасения. Страх поднимает какие-то слои, будто вскрывает половицы, под которыми, оказывается, спрятан арсенал: тут и винтовки новейшего образца, и гранаты, и даже какие-то совсем мощные снаряды, способные наверняка уничтожить подобравшуюся опасность.

Странное было впечатление – почему фантазия изобразила для меня именно этот склад вооружений? Будь я действительно способен пользоваться оружием, я бы, скорее всего, выбрал ручную гранату, сдернул бы чеку, быстро подошел к двери, приоткрыл ее – чуть-чуть, чтобы суметь метнуть…

Грохот, раздавшийся в трубке, заставил меня очнуться и воскликнуть:

– Что там? Что происходит?

Алина молчала. Я слышал шорохи, бормотанье, чей-то то ли вздох, то ли всхлип, потом звуки исчезли, и в ухе послышалась картинка – именно так я могу передать свое ощущение: будто информация, пришедшая из Москвы по телефонным проводам, была зрительной, а не слуховой, ухо лишь восприняло ее и перенаправило в тот центр мозга, который полученную информацию мог разложить на зрительные образы. Не знаю, способен ли мозг на самом деле преобразовывать в картинку сигналы, полученные слуховыми нервными окончаниями? Если от сильного удара в ухо из глаз сыплются искры – то да, может. Хотя, скорее всего, это лишь образное выражение, и я не знал, имеет ли оно какое-то отношение к действительности.

Но то, что я увидел, имело к действительности самое прямое отношение.

Дверь висела на одной петле, в квартиру валил сизый смрадный дым. Впрочем, картинка, возникшая перед моими глазами, была статичной, дым скорее висел в воздухе, не позволяя разглядеть, что происходило на лестничной площадке. Чье-то тело, лежавшее поперек прохода? Или просто груда одежды, небрежно брошенная на пол? И чья-то голова с верхней половиной туловища, показавшаяся из-за поворота лестницы – человек поднимался с нижнего этажа и, вероятно, получил шок, а может, и осколками его ранило?

Картинка была четкой, но висела перед моими глазами не больше секунды, удивительно, что я успел разглядеть так много подробностей. Потом из трубки послышался голос Алины – в отдалении, слов я не мог разобрать, – и чей-то мужской голос, я почему-то точно знал, что это не голос Валеры, Валера не мог говорить, он был способен только кивать или качать головой в ответ на конкретные вопросы – да или нет, как чип в компьютере.

– Вениамин… Извините не знаю вашего отчества… – женский голос в трубке принадлежал матери Алины, и я ответил:

– Неважно, просто Вениамин. Что случилось?

– Дверь… Ее сорвало с грохотом. Кошмар какой-то – все в дыму.

– Где Алина?

– Она… Тут какой-то мужчина в милицейской форме.

Трубку отобрали, и твердый мужской голос пролаял:

– Участковый инспектор Данилов. С кем я говорю? Представьтесь, пожалуйста.

– Не обязан, – отрезал я. – Мне нужно переговорить с Алиной Сергеевной.

– Не обязан, – в тон мне ответил участковый инспектор Данилов. – Перезвоните позже.

И положил трубку.

Меня будто кухонным ножом отрезало от информации – по телефонным проводам доходили не только звуки, но элементы изображения и какие-то обрывки эмоций, слабые, но ощутимые, и я понял это только теперь, когда связь прервалась.

Телефон был сейчас единственным материальным каналом связи между мной и Алиной – я набрал номер еще раз, но линия опять была занята, я набирал еще раз и еще, короткие гудки довели меня до бешенства, когда перестаешь рассуждать здраво, хочется бросить телефонный аппарат на пол, растоптать его ногами, увидеть, как в разные стороны разлетаются осколки…

Это и есть паника, истинный страх, от которого нет спасения.

Мысленно я собрал сломанный аппарат – так же, как мысленно его сломал, – и аккуратно поставил на стол. Досчитал до тридцати, а потом набрал номер туристического агентства – только этот номер я помнил наизусть, у них я покупал в прошлом году тур в Лондон. Давняя мечта, наконец, осуществилась, хотя впоследствии я проклинал собственную глупость – почему согласился примкнуть к группе израильских туристов, громогласных, во всем уверенных, занудных, напористых, прижимистых и расточительных одновременно? Почему не купил билет для себя лично, чтобы остаться с Лондоном один на один? Побоялся? Или поддался рекламной лекции, прочитанной лично мне любезной женщиной по имени Татьяна Абезгауз?