— Царем будет батя, — отвечал ребенок.

— А ты не хочешь?

— Я боюсь.

Старая мамушка, стоя в сторонке и подперев щеку правою ладонью, грустно качала головой. Она сердцем чуяла то же, что и ее вскормленница, горемычная царица: «Келейка, келейка темная»…

А московские колокола продолжали звонить все с тою же дикою нестройностью. Там было шумно, весело, а здесь тихо, печально. Высоко в небе перекликались улетавшие на теплые воды вольные птицы, а здесь в саду тихим, робким шепотом шептались деревья, с которых, медленно и тихо кружась в воздухе, так же тихо, беззвучно падали на землю желтые листья.

Помимо царственных затворниц были на Москве и еще люди, которые прислушиваясь к трезвону «всепьяннейшего и всешутейшего собора», не тосковали о воле, подобно покинутой царице и царевнам, а скрежетали зубами от ярости. К числу этих недовольных принадлежал тот, кто метил на всероссийский престол, на место царя Петра Алексеевича.

Кто же был тот дерзкий, который думал, столкнув со своей дороги и с трона преобразователя России, повернуть всероссийский государственный корабль, на всех парусах выходивший в открытое море европейской жизни, повернуть этот корабль «назад, домой», на жалкие воды Москвы-реки и Яузы? Читатель, вероятно, не догадывается, о ком я говорю. Это не была царевна Софья Алексеевна, хотя и она, тоскуя в Новодевичьем монастыре и прислушиваясь к звону сорока сороков московских церквей, продолжала задумываться о «двух гробиках» и вспоминать о своем былом счастье, о своей любви, о своем «мил-сердечном друге Васеньке». Нет, это была не она.

Посмотрим же мы на него, на того гиганта, который задумал было дать России не ту историю, которую мы знаем — не историю Петра, Елизаветы, Екатерины, а свою собственную…

В доме Цыклера, на Таганке, собрались гости. В просторной палате, за большим четырехугольным столом, покрытым узорчатою скатертью и уставленным разною посудиною с напитками, на резных лавках, покрытых коврами, сидят пять человек, не считая хозяина. В переднем углу под образами восседает благообразный старик со светлыми, давно поседевшими волосами и кроткими голубыми глазами. Одет он богато, но старомодно. Это Алексей Соковнин, бывший приближенным лицом еще у царя Алексея Михайловича, родной брат знаменитых раскольниц, пострадавших при «тишайшем», боярыни Морозовой и княгини Урусовой. Рядом с ним средних лет мужчина, черноволосый, подвижной. Это Федор Пушкин, зять Соковнина и предок нашего знаменитого поэта Пушкина.

Против них на скамье, судя по одеянию, два стрельца: это и были стрелецкие пятидесятники, Филиппов да Рожин. Рядом с ними пятый гость, донской казак, коренастая, сильно загорелая личность по фамилии Лукьянов.

— Ишь раззвонился еретик! — сердито сказал старик Соковнин.

— Да… Кажись, и церкви московские в свою потеху поворотил, — с иронией заметил Цыклер, который стоял на пороге во внутренние покои и, казалось, поджидал кого-то.

— А попов и архиереев поверстает в конюхов, — вставил и Пушкин.

— Как вас, молодшую братию, в голанских плотников, — засмеялся хозяин.

Пушкина задело это, и он вскочил, чтобы возразить, но в это время на пороге показались две женщины, богато одетые. Впереди плавно, словно лебедь белая, выступала старшая, полная белокурая боярыня, а за нею несла поднос с серебряным кувшином и стопою молоденькая миловидная боярышня, от которой веяло молодостью и свежестью, как от только что распустившегося цветка.

— А вот и хозяюшка с дочуркой пришли попотчевать дорогих гостей, — весело сказал Цыклер, указывая глазами и поклоном в сторону пришедших.

Гости встали.

— Здравствуй, матушка Арина Петровна! — приветствовал ее Соковнин. — И ты, красавица Настенька, попрыгунюшки, вдоль растунюшки! Ишь как выросла.

Девушка вся зарделась и не смела поднять глаз на гостей.

— Спасибо на привете, боярин, — отвечала хозяйка, — прошу отведать моего медку.

И она налила стопу пенящимся медом. Девушка стояла с подносом неподвижно.

— Подноси же, Настенька, — шепнул отец.

— Нет, нет! Пуская хозяюшка пригубит, — сказал Соковнин.

— И точно, — согласился хозяин, — а то, может, оно с отравой.

— Да, да… по нонешним временам, — смеялся Соковнин.

Цыклерша пригубила. От нее Настенька подошла к Соковнину и поклонилась. Гостям блеснула в глаза алая лента, вплетенная в толстую русую косу.

— Да из таких ручек и отравное зелье с охотою выпьешь, — шутил старик, принимая стопу.

Настенька зарделась еще больше.

Стопа обошла, наконец, всех гостей. Загорелый донец даже поперхнулся, заглядевшись на красавицу Настеньку.

— Ну, и мед у тебя, хозяюшка! — шутил Соковнин. — Инда донского атамана сшиб.

Проделав эту светскую церемонию, женщины удалились в свой терем. Хозяин стал сам потчевать гостей, обходя по порядку каждого и наливая вино в стопы.

— Не обессудьте, гости дорогие, не заморски у меня напитки-то, — говорил он, — не привык к заморским.

— Ничего, Иван Богданыч, — улыбнулся Соковнин, разглаживая свою седую пушистую бороду, — скоро придется к заморщине-то привыкать!

— Как так! — удивился хозяин. — Я не недоросль.

— Ну так ин переросль, все равно за море усылают.

— Меня-то, боярин?

— А в турецкую-то землю, за Азов-город, в эту, как ее?

— А! В Таган-рог…

Брови Цыклера нахмурились, глаза сверкнули.

— Да, в Таган ли рог, в бараний ли рог, все едино, — ехидно заметил старик.

— Ну, боярин, — сказал после некоторого раздумья Цыклер, — уж коли ушлют в Таган-рог, так я вору-то нашему потешному не спущу: ворочусь на Москву с донскими атаманами, да и его самого в бараний рог согну. Так ли я говорю, Петра? — обратился он к Лукьянову.

— Для че не так, — отвечал тот, глядя в свою стопу, — чаю, и наша голытьба заворует.

— Ой-ли! — удивился Соковнин. — Что так? За что на нас осерчали?

— Не на вас, боярин.

— Знаю, знаю… Я так… Знаю, на кого… Поделом вору.

— Жалованье дает малое, — пояснил казак.

— Как малое! — с затаенным умыслом подстрекал его Цыклер. — Тысячу золотых вам дал, и вы не благодарны?

— За что нам благодарить! — нехотя отвечал казак, продолжая глядеть в свою стопу. — Эту тысчонку и на войско делить нечего: у нас войско не махонькое, и по копейке не достанется. Мы его жалованье ни во что ставим.

— Так, так, — поддакивал хитрый хозяин.

— Мы сами себе зипунов добудем, — ворчал подзадориваемый донец.

— Он правду говорит, — поддакнул и Соковнин, обменявшись взглядом с хозяином.

— Кабы вы с конца, а мы с другого, — вставил свое слово и один из стрельцов.

— То-то, — нехотя отзывался донец, — топерево поете сироту, а не то пели, как мы шли на Москву со Стенькой.

— Это с Разиным-то? — спросил Соковнин.

— С им, с батюшкой Степан Тимофеичем.

— Да тады он на бояр шел.

— Не на бояр, а на холопей царя, что на него же нашу шкуру драли.

— Так, так, атаманушка, — соглашался Соковнин.

Беседующие помолчали немного, а хозяин подливал то в одну, то в другую стопу. Звону на Москве уже не слышно было, наступил вечер.

— Так как же? — спросил, помолчав, Соковнин. — Что ж ваши стрельцы?

— Да стрельцы что! — с неудовольствием отвечал Цыклер. — У них не слыхать ничего.

— Где ж они, собачьи дети, подевались! Спят что ли? Где они запропастились? Ведь он, сокол — от наш потешный, часто ездит один, а то с пирожником Алексашкой, либо с пьяным Борискою Голицыным, так что на него смотреть! Давно бы прибрали… Что они спят!

— Потому спят, что потешных опасаются.

— Да и малолюдство в нас, — пояснил Филиппов, — всех порассылал.

— Так нас, казаков, непочатой угол, — снова вмешался донец, постепенно пьянея.

— Вы далеко, — заметил Пушкин.

— А турки и кубанцы и того дальше, — настаивал донец, — а мы, станичники, только свистнем, так они с нами Москве как пить дадут.