Мы купили круглый хлеб у пекаря, потом густой желто-белой сметаны, еще крынку свежего молока — папа любит молоко — и кусок сыра. Тут уже Миха мне подсказывал, какой лучше. Я люблю сладкий, коровий, а Миха всякий сыр любит. Он про сыры много знает и на вкус сразу определяет время созревания. Он сказал, чтобы взяли сегодня козий, белый с голубыми прожилками. Ну, правильно. Такой родители как раз любят. Но зато мы еще поторговались, пока по сырам ходили, и осталось чуть денег. Мы переглянулись с Михой молча, и пошли опять к пекарю. И он нам дал по сладкому маковому бублику. Это было справедливо, я считаю, потому что завтрака у нас не было. Хоть и каникулы…

Потом мы побежали домой, потому что солнце уже было высоко, а это значит, что папа скоро вернется, и его надо кормить. Мы успели как раз вовремя. Только отдали корзинку маме, как сзади свирепым зверем завыло, заскрипело, заухало, а потом как накинулось! Страшно и смешно до визга. Это папка так всегда шутит. Он большой и сильный. Он может взять коромысло на плечи, и когда мы ухватимся за концы, раскрутить лучше любой городской карусели. Еще он может подкинуть меня, ну и Миху тоже, высоко-высоко, а потом поймать, когда уже сердце закатывается от испуга. Он веселый и добрый.

Я поливал ему из ведра, а Миха носился рядом и не знал, что бы еще сделать. Потом он сбегал к крыльцу и принес полотенце. Но папа еще долго мылся, отфыркиваясь и отплевываясь от мыльной пены. Он снял с себя все, кроме исподних штанов, и я лил из ведра прямо на спину, на голову, на затылок. А он громко ухал, разбрызгивал воду, подпрыгивал даже босыми ногами.

А потом мы все вместе пошли завтракать.

На завтрак мама приготовила нам кашу пшеничную. Вернее, эта каша была не на завтрак, а стояла с вечера в печи, упревала. Еще были вареные яйца, совсем горячие. Ими можно было стукаться. А папа научил бить яйцом в лоб, чтобы раскалывать сразу. В лоб больно, как от щелбана, но не обидно, потому что сам. Еще были толстые пышные и дырчатые блины, которые мама намазывала густо свежей сметаной, и горячий чай с медом, что принес медоноша на той неделе.

Мы так наелись с Михой, что не могли вылезти из-за стола. А папа посмотрел на нас хитро и сказал, чтобы шли гулять, потому что вечером он нас ждет на площади.

Мы, конечно, пошли. Потому что когда папа так говорит — это не каждый день и даже не каждую неделю. Это праздник просто такой получается. Да еще и каникулы, и лето. Мама тоже сказала, что нам можно гулять до вечера, и отрезала краюху черного хлеба на двоих. Вот мы и пошли. А они остались, потому что папе спать после ночной смены.

Летом хорошо. Можно просто гулять по улицам и на всех смотреть. Можно выйти за ворота и дойти до леса. Можно играть во дворе. Там играли в ножички. Рисовали большой круг, как царство. Делили пополам. А потом играли в ножички, отрезая по куску то там, то здесь. Если умеешь в ножички — можно долго играть. Мы даже рубахи сняли, потому что было жарко. Но не кричали и не шумели, а то папа проснулся бы, а мама бы стала ругаться.

А когда уже нагулялись и наигрались, съели весь хлеб, а из полей потянуло прохладой — вернулись домой. Папа уже ушел, но напомнил про площадь маме. И она нас покормила, а потом туда отправила, потому что каникулы, и не каждый день такое бывает, и даже не каждую неделю.

А на площади уже было людское море, но нас пропустили к самой середине, потому что узнавали.

— О! — говорили в народе. — Гаврюша с Михой! Проходите ближе, пацаны!

Гаврюшей они меня звали. Вообще-то я Гавриил, а Миха, конечно, Михаил. Как старшие архангелы. Только все равно я старше, и дом с хозяйством — мне.

Мы протиснулись в самую середку. Там был такой помост со столбом и ступеньками с двух сторон. Вокруг стояли стражники в форме. А с помоста громко кричали — читали обвинение. Потом вывели нашего бывшего директора гимназии. Мы его никогда не любили — он слишком строгий был и злой на всякие шалости. А тут, выяснилось, что был он кроме того в сговоре с врагами и даже хуже того — еретик.

А потом вышел папа. Он был в красном колпаке с дырками для глаз, целиком закрывающем голову, но мы-то знали, что — папа. Мы это чувствовали. И вот он раздел до пояса директора. Вернее, теперь уже бывшего директора. Потом уложил его на бревно и ловко и усело замкнул специальными цепями руки и ноги. А потом ходил вокруг и махал руками всем, чтобы кричали. Вся площадь кричала, и мы тоже кричали:

— Смерть! Смерть! Смерть!

Папа взял большой лом и сломал директору руки и ноги. Тот стал кричать, но мы кричали сильнее:

— Смерть! Смерть! Смерть!

Потом снова вышел герольд и громко огласил, что за такие преступления положено сжигать заживо на медленном огне, но князь наш добр и дает поблажку.

— Да, точно, таких только сжигать и надо, — кивали в толпе. — Ишь, какая зараза выросла!

А поблажка для директора была такая, что папа взял большущий топор, поплевал на руки, взмахнул им — все замерли сразу и даже директор больше не кричал и не стонал. А потом — раз! Тупой стук, и покатилась голова. Губы еще кривились и глаза открывались — я видел!

Но папа-то был каков — с одного удара!

Потом он спустился с помоста, снял свой колпак, бросил его на помост, обнял нас обоих за плечи, и мы пошли домой. К маме.

— Ну, что, дети мои, — спросил папа. — Учиться когда начнем? Дело-то семейное бросать нельзя.

Я сказал солидно:

— Мне нельзя. Я старший — на мне все хозяйство. Это вон, Михее в службу идти придется.

А Миха подумал, подумал, а потом сказал, как взрослый:

— Через месяц, пап. Вот дай от этой гимназии отдохнуть — а потом учи.

Вокруг шумела площадь. папу хлопали по спине, приглашали в гости, кланялись вежливо, махали издали руками. Но он мотал головой и говорил, что обещал сегодня дома быть. Вот, с сыновьями будет ужинать и о жизни говорить. И все кивали уважительно. Потому что кто еще о жизни мог знать больше, чем городской палач?

А еще существует поджанр "городского фентези", где действие происходит не в придуманном Средневековье, а в наше время. Но чуть-чуть волшебства.

Колокольчик

— …А тебе, добрый молодец, я подарю вот такой очень полезный и очень волшебный подарок.

Заказанный по телефону огромный, пахнущий коньяком и почему-то немного рыбой, Дед Мороз в красном атласном халате, подпоясанном золоченым шнуром, отодвинув в сторону бороду, полез куда-то глубоко во внутренний карман и достал простой блестящий колокольчик с выбитой по краю надписью "2000". Вообще-то его позвали к детям, и он свое отработал на полную катушку, до пота и до восторженного визга младшего — "Папа, Дед Мороз самый настоящий!".

А вот подарки родителям как-то не предусматривались программой. Жене он вручил футлярчик с кольцом (это Пашка заранее, еще впуская в квартиру, сунул ему в карман и сказал тихонько, как и кого звать). А самому Павлу Игнатьевичу Морозову, двадцатисемилетнему системному администратору рекламной фирмы, протянул какую-то побрякушку.

— Папка! Он волшебный! Скажи скорее "спасибо"! — глаза сына требовали.

А чего ж не подыграть?

— Спасибо тебе, Дед Мороз! Что же за волшебство кроется в твоем подарке?

— Правильно ты понял, молодец. Именно — волшебство. Просто позвони, если что. Понял? Позвони…

— …Ага, и ты сразу примчишься на помощь? — скепсис звучал в каждом звуке.

— Нет, у меня очень много дел. Но — должно помочь. Ты только позвони…

…

Колокольчик Павел бросил в карман рабочего пиджака, чтобы рассказать какую-нибудь волшебную историю на работе. Или любовную. Девушкам рассказать — они это любят, когда про любовь. Например, можно рассказать, что это колокольчик с выпускного вечера, и как там танцевали и с кем и что… О-о-о… Паша умел рассказывать!

…

Первые рабочие дни после длинных выходных заканчивались всегда поздно. То одно вылезало, то другое. Приходилось задерживаться, а потом бежать, согнувшись под морозным ветерком с колючими снежинками в лицо, по темным дворам, сокращая путь от метро к дому.