Когда Герой Советского Союза Фаязов вернулся в Чуст, земляки при встрече поднесли ему с лепешкой и солью печак, чорси, тюбетейку. Его избрали депутатом, стал он заместителем председателя горисполкома.

Однажды Мамашариб выступил на собрании. «Наш маленький Чуст,— сказал он,— знаменит на весь Восток, а посмотрите, в какое запустение пришел. Арыки заросли травой, платаны завяли, на улицах арбы застревают в пыли». Старики недовольно крутили бородами: «Крепкие слова говоришь...» И вот горожане стали по вечерам выходить за ворота домов с кетменями, граблями. Валили трухлявые тополя, ломали осыпавшиеся дувалы, спрямляли кривые закоулки. И как будто приблизились древние хребты Чаткала...

Как бы ни менялся облик восточного города, средоточием его жизни остается базар. Сюда приходят по утрам запастись свежей редиской и новостями, здесь устраиваются ярмарки и представления. На чустском базаре, как и на всяком, пахнет яблоками, перцем, укропом, персиками, шашлыком, лепешками... Но к этим привычным запахам примешивается здесь еще один. Запах окалины и саксаульного дыма. На базаре, как и в старые времена, куют ножи.

Мне захотелось приобрести какой-нибудь особенный печак, какого в магазине не купишь, и я заглянул в кузницу.

Передо мной на деревянной скамье, местами прожженной насквозь, разложили разного вида ножи. С резьбой, насечкой, узорами, с костяной ручкой, деревянной, с ручкой из рога...

— Рахимджан-ака! — кричат мастеру.

Тот живо появляется из-за низенькой двери, сердечно трясет руку, хотя раньше и знать меня не знал, осведомляется о здоровье, о семье. Поверх ватного халата его надет кожаный фартук. Совсем уж выцвели от вечного сидения над огнем усы и борода старика, но глаза его и теперь глядят весело.

Он зовет в мастерскую, выхватывает из горна раскаленную полосу — руфты — и, вращая в воздухе, смотрит, какую форму ей лучше придать. Махнув с десяток раз молотком по железу, он запускает абразивный круг и высекает сноп искр. Я завороженно смотрю, а он попутно еще дает наставления, как половчее будущим ножом освежевать баранью тушу, развалить арбуз, нащепать лучину или очистить гранат...

И я будто невзначай спрашиваю у мастера, какой печак он считает лучшим, втайне мечтая упросить повторить изделие. Рахимджан-ака мгновенно огорчился и махнул рукой:

— Э, уважаемый... Самый лучший печак, наверное, выкует кто-нибудь из моих учеников!

И наклонился к огню.

Чуст — Москва

Яков Кумок, Фото А. Жданова

Двадцатилептовая никелевая монетка покатилась по беломраморным ступеням-сиденьям амфитеатра. Мы стояли на верхнем ярусе древнего театра Диониса, подпиравшего подножие холма Акрополя, но до нас доносился шепот людей, спустившихся на сцену, слышно было, как внизу разрывают упаковку сигарет. Древние архитекторы были изумительными мастерами, хитроумно подчинившими себе законы акустики. Затихший было звон монетки вновь достиг ушей, чуть только она ударилась об пол.

Монетку я бросил по совету Тамары — высокой статной женщины, полугречанки-полурусской. Отца Тамары в минувшую войну немцы угнали из Афин на каторгу в Германию. Такая же участь постигла и мать — советскую студентку, только ее вывезли из Керчи. На чужбине и создалась семья, которая после победы над фашистами уехала в Грецию. Тамара — младшая дочь Стефаноса и Ирины Авгеропулос.

— Брось монетку в театр Диониса,— сказала Тамара,— если хочешь еще раз оказаться в Греции. Хочешь!

То была пора «черных полковников». В Афинах мы повсюду чувствовали спинами сверлящие взгляды, а вскоре стали узнавать своих «пастухов» в лицо. Да они и не думали от нас скрываться.

Когда мы садились на теплоход в Пирее, я с борта помахал рукой одному из агентов, которого видел особенно часто. Прислонившись к бетонной стене напротив трапа, он стоял с видом человека, покончившего с тяжелой работой, и, видимо, радовался, что его подопечные наконец-то убираются восвояси, не принеся никаких неприятностей. «Пастух» ответно махнул, повернулся и, сгорбясь, поплелся по пирсу.

Тамара была права. Монетка сработала. Спустя пятнадцать лет я снова оказался в Греции...

...В небольшой воронке застыла лужица. Похоже, вода стекла сюда во время вчерашнего ненастья. Вообще говоря, дожди довольно редки на Пелопоннесе, хотя этот полуостров, причудливо изрезанный природой, словно обкусанный со всех сторон редкозубым титаном, целиком находится во власти трех морей — Ионического, Эгейского и собственно Средиземного.

— Здесь был знаменитый источник Гиппокрена, забивший от удара копыта Пегаса,— показывая на лужицу, говорит наш спутник Костас Панайотопулос, коренной житель Коринфа. Рано утром Костас привез нас сюда из Афин на автобусе.

Сокрушаюсь, что я не поэт: еще бы, видеть след крылатого коня — разве это не счастье для пишущего стихи!! Правда, лужица мало похожа на божественный источник, но слова Костаса принимаю безусловно. Судя по тому, с каким пылом Панайотопулос рассказывает о своем родном городе, поэты древности и в самом деле именно здесь черпали свое вдохновение.

Когда-то город Коринф был велик и славен. Мы только что спустились с крутой скалы, на вершине которой в седой древности высилась крепость Акрокоринф, гордившаяся своим знаменитым храмом Афродиты и величественной статуей богини.

Считается, что в период расцвета, в VII—VI веках до нашей эры, в Коринфе жило 70—80 тысяч человек, включая тех, кто служил на флоте и находился в заморских колониях. Уж очень стратегически выгодное место занимал и занимает Коринф — на узком перешейке между двумя морями.

Сейчас не сохранилось и следов громадных торговых складов, ломившихся от обилия ковров, изделий из керамики и бронзы, статуй и картин — всего того, чем славился, чем торговал древний полис. Костас показал лишь площадь рынка, где в ту пору кипели коммерческие страсти. Теперь это — каменистая площадка, усеянная большими и малыми мраморными глыбами.

Панайотопулос — архитектор. Он учился в Москве, поэтому хорошо говорит по-русски. Костас интересно и подробно рассказывает об архитектурных достоинствах давно исчезнувшего Одеона (это своего рода театр, где шли представления с пением и танцами), гробницы детей Медеи, храма Афины Халинитиды, гимнасия и, конечно же, храма Аполлона. На остатках колонн, увенчанных пышными капителями, он демонстрирует признаки коринфского архитектурного ордера.

— Видите, какая богатая капитель! В Коринфе впервые, если не считать древних египтян, стали вводить в капители растительный мотив — листья аканфа.

Костас гордится своими далекими предками, создавшими архитектурный ордер, который сохранился до наших дней и получил в современных постройках новую жизнь.

— У вас в Москве многие здания периода классицизма имеют коринфский ордер. Нам показывали

бывшую усадьбу Барышникова на улице Кирова, построенную вашим знаменитым зодчим Казаковым! Или тоже казаковский — бывший дом Демидова в Гороховском переулке. У него на выступе цокольного этажа — шестиколонный коринфский портик. Знаете этот дом!

Этот дом, в котором сейчас размещается Московский институт инженеров геодезии, аэрофотосъемки и картографии, хорошо знаком многим москвичам. В том числе и моему спутнику Виктору Валерьевичу, который в свое время окончил МИИГАиК и, по его словам, множество раз между лекциями подпирал коринфские колонны у входа в институт. Конечно, тогда он и не подозревал, что ему доведется побывать на родине коринфского архитектурного ордера.

Ко времени нашей поездки на Пелопоннес Виктор Валерьевич уже больше года работал в Греции по торговым делам, но так и не удосужился побывать в Коринфе, а потому был очень доволен, что мы с Костасом вытащили его из дома и увезли с собой.