Глава 10

Этот сон, кажется, все-таки был кошмаром. Или не был. Когда я села на кровати, спустив пятки на прохладный пол, в моей памяти осталось лишь смутное ощущение чего-то липкого и душного, до тошноты приторного.

Я вырвалась из этого сна, как из паутины, и с трудом поборола желание отскрести от плеча невидимые нити.

За окном серели предрассветные сумерки. А еще оттуда на меня смотрели огромные выпученные глаза.

— Нашол! — Радостно возопил мой недавний знакомый, — Нашол я!

Он вплыл в комнату, ничуть не смущаясь такой банальной преграды, как какая-то там стена. Ну, когда он в прошлый раз растворился в воздухе, я, конечно, заподозрила, что это не предел его возможностей; но я совершенно не ожидала, что он продолжит мне их демонстрировать.

Я бросила взгляд на кровать Бонни: подружка тихонько посапывала, и даже Каркара, кажется, прикорнула. Кто бы мог подумать, что мертвые тоже спят!

Я бы позвала на помощь, если бы знала, кого. Ситуация была такая нелепая, что я сомневалась даже, проснулась ли я вообще, или это просто новый уровень сна.

— Э-э-э… ну да, вот она я… — пробормотала я, когда наконец вспомнила, как пользоваться языком, — э-э-э…

Если бы… как же его звали? Жешк? Жешек? Отыскал любимую клюку или еще какую-нибудь важную, но личную вещь, то вряд ли заявился бы ко мне хвастаться. Кто я ему вообще? Значит, наверное, искал меня? Не слишком-то сложная задача, и уж тем более не срочная, мог бы и до утра подождать.

Ерунда какая-то. Точно сон. Не кошмар даже, а один из тех дурацких снов, которые в любой момент могут им обернуться. Я чуяла, что что-то тут нечисто.

— Та че тя искать-та? Ты вона на! Бабушку я твою нашол. Алиту…

Это ласковое «бабушка» выделялось средь его скрипучего старческого говорка, как прыщ на лбу, как гора на ровном месте, или как песня влюбленного, звучащая посередь базарной свары.

Имя ее он вообще говорил так, как будто получил его в дар, и теперь пробует на вкус, звонкое и яркое.

В моей голове почему-то промелькнула картинка: однажды папенька возил меня в театр на какую-то жутко модную в тот сезон постановку про любовь. Сейчас мне не припомнить всех перипетий сюжета, но был там момент, который врезался в мою память, кажется, навсегда.

Несколько минут, отданных на откуп второстепенным персонажам. Ученик колдуна на спор сварил любовное зелье, а его давняя подружка, веселая селянка-хохотушка, случайно выпила.

Только вот что-то он в том зелье напутал.

«Я буду твоя, только твоя, вечно твоя раба!» — она каталась у него в ногах, она рвала на себе волосы, она целовала пыль, по которой он ступал.

А потом заколола его и сделала из его черепа чашу. И такой возлюбленный ее полностью устроил, потому что она могла в любой момент достать его из заплечного мешка и взглянуть в лучшие сапфиры, которые вставила на место глаз. Камешки она, кстати, получила за предательство главной героини, но сделала это как-то походя, ненароком, рутинно: гораздо больше ее волновала ее обожаемая кружка.

Актриса превзошла саму себя. До сих пор помню выражение ее лица: любимый никуда больше не денется, любимый всегда рядом…

У такого неказистого и безобидного, казалось бы, лесного дедка, был взгляд не влюбленного и голос не влюбленного — это был алкающий взгляд жаждущего. И страшнее всего было то, что та, кого он жаждал, давно была мертва.

Я все-таки верила в лучшее.

Ну, может я все не так поняла. Может, он просто рад, что смог сам разломить горбушку. Старики иногда совершенно забывают про личные границы, уверенные, что младшие очень хотят их послушать прямо здесь и сейчас. Память вообще частенько проигрывает времени, а Жешек явно бился со старостью уже очень долго.

— Вы могли просто спросить, где могила, и не тратить время на поиски, я бы сказала…

— Могила? Я ее саму сыскал! — гордо ответствовал дедуля, раздуваясь на глазах, как воздушный шарик. А потом воспарил над полом, — Она мне гостинцы передала. Я те передал.

Я зевнула, слишком сонная, чтобы впечатлиться полетом. Но тут застыла на полузевке с прижатой к распахнутому рту ладонью.

Г-гостинцы? Какие еще гостинцы? Откуда? Что мне передава…

Я покосилась на банку позеленевших от времени медных монет, до сих пор стоявшую на столе. В горле зародился сдавленный хрип.

Старик подскочил и дернул меня за руку, вырывая из такого уютного тела.

— Подем. Бабушку на эту сторону подмогнешь перевести. А то стар я. Один я не справлюсь.

Одна из меня упала на подушку, крепко-крепко спящая. Разметались по простыням рыжие волосы, из уголка рта потекла слюнка. Недурно вышло, живописненько: тело, освободившееся от души, сладко посапывало и чему-то улыбалось во сне.

А душа зависла над кроватью, стараясь отцепить от себя призрачные старческие лапки.

Вот оно, истинное значение выражения «тело предало»! Хорошо ему без меня, а? Хоть бы попыталось помочь, хоть как-нибудь! Я-то думала, мы команда!

Обидно-то как!

Так обидно, что теперь уж и вовсе не страшно.

Я и сама не поняла, как зашипела, и как ударила старичка… чем-то. Его аж в стенку отшвырнуло. А меня отдачей обратно.

…этот сон, кажется, тоже был кошмаром. Но когда я спустила пятки на могильно-холодный пол, я помнила его весь, до последней морщинки на искривленном личике «доброго» лесного дедушки.

Я потерла локоть.

За окном занялся рассвет.

На столе стояла банка. Я подошла, но не коснулась зеленого бутылочного стекла. Мое внимание привлекли сверкающие на солнце осколки, которые сияли себе в мусорном ведре, куда их аккуратно замела Бонни.

Вчера ей очень быстро надоели мои попытки склеить разбитое, и она отобрала у меня их, не успела я и протестующе пискнуть.

Я присела на корточки и сунула руку в ведро.

Оглянулась на свою кровать — нет, мое тело здесь, а не там, не спит, бездушное; еще раз внимательно оглядела комнату и пришла к выводу, что если Жешек не спрятался куда-нибудь в гардероб или под кровать, то вряд ли он здесь остался.

Вряд ли он вообще здесь был, если уж на то пошло.

Я даже ущипнула себя, чтобы удостовериться, что это не очередной виток сна. Я не была уверена в собственной реальности. Щипок не сработал. Мир все еще казался не надежнее перистого облака, плывущего высоко-высоко в небе.

Не знаю, как долго я так сидела, рассматривая бликующие на стекле солнечные лучи.

Потом я протянула руку, взяла длинный треугольный осколок.

И сжала.

Похожее чувство, наверное, двигало Спящей Красавицей, когда та тянулась пальчиком к заклятому веретену; только, в отличие от нее, когда пришла боль, я наконец-то почувствовала, что сон, этот бесконечный сон-во-сне, кошмар-в-кошмаре, точно кончился.

Я осторожно встала, стараясь не запачкать подол ночнушки в красном, аккуратно положила осколок на стол рядом с банкой, облегченно выдохнула… а потом посмотрела на располосованную ладонь, с которой текла алая кровь, и сделала самое логичное, что только могла сделать.

Заорала.

Кто бы мог подумать, что Бонни так хороша в перевязке. И что может своими тоненькими ручками-спичками без сомнений рвануть простыню.

Перепугалась она куда больше меня, кстати. Пока заматывала каким-то хитрющим способом мою руку, тряслась вся, быстро-быстро моргала опухшими со сна глазами. Принюхивалась.

— Не могу понять, — наконец сказала она, — зачем ты за эту гадость схватилась.

Осколок она осмотрела и так и сяк, чуть ли не облизала, но руками не притронулась.

— Просто, знаешь, — я развела руками, — просто.

Бонни потянулась было смахнуть заляпаное стекло со стола прям в ведро, но отдернула руку.

— Убери. И спрячь. Нечего своей кровью разбрасываться, — хмуро сказала она, — я к этой гадости не прикоснусь.

Я качнула головой.

— Ты другую принесла. Что это за монеты, Бонни?

— Монеты? А-а-а, ты про ту банку, которую мне передал Хозяин Леса? Ну, он попросил передать из рук в руки, а я была немного обижена и просто послала Каркару. Еще раз извини за окно.

Я пожала плечами: комната была наша общая, если бы я была обижена, просто заставила бы Бонни объясняться с комендантшей. Но я уже решила, что легче и проще просто закрыть ей глаза на любые окна, взрывы и странный шум в нашей комнаты драгоценным блеском дюжины оставшихся у меня камешков.