— А Каримову зачем ссориться? Он человек посторонний, как поставили, так и снимут, сегодня он здесь, завтра — в другом конце страны. Чего из-за рабочих ссориться с Могилой?

— Каримов не похож на прежних директоров. Он упрямый, заносчивый, себе на уме.

— Этого мало, чтобы убить.

— Чтобы убить — много не нужно, — скривился Саам. — Каримов считал, что город — это город, а фабрика — это фабрика, и на её территории наши полномочия заканчиваются. Ещё говорят, у него проблемы начались с Москвой, стало известно о каких-то его махинациях. Видимо, решил, что лишних заморочек не нужно. К проверке готовился.

За спиной следователя проступал старик, который, зло посмеиваясь, крошил хлеб снующим под столом воробьям. Он говорил скрипучим электронным голосом, прикладывая к горлу маленький аппарат, и Сааму казалось, что он только шевелит губами, а Трубка озвучивает его, как кукловод — тряпичную куклу. По прямым морщинам, пересекавшим лоб крест-накрест, Саам понял, что за свою долгую жизнь Трубка ни разу не проигрывал. Недаром он ощутил от Каримова сквозь аромат дорогого парфюма запах сырой, непроветриваемой комнаты, холодной перловки и немытых тел. А Саам шёл по жизни осторожно, как кот по подоконнику, он никогда не играл против тех, кому всегда везло, поэтому, взяв из рук старика набитый чемодан из мягкой кожи, принял его правила игры.

Пичугин напомнил Сааму о наказании за лжесвидетельствование, но бандит лишь пожал плечами, едва не рассмеявшись в лицо.

— Но я же сам пришёл.

Следователь кусал губы, не зная, что и думать.

— И как Каримов его убил?

— Могила сказал: «А ты меня застрели!»

— Зачем? — болтая ногами, спросил Пичугин.

— А я почём знаю, — всплеснул руками охранник бара, — что у них в голове?! Пошутить, может, хотел. Может, думал, стрелять не станет. Саам принёс ружьё, и все вокруг смеялись, думали, не заряжено. А Каримов проверил патронник и, убедившись, что он не пустой, взял и пальнул.

Охранник проходил как один из главных свидетелей, он стоял так близко к Могиле, что его брюки были заляпаны кровью, и после ухода Саама Пичугин, растерянный его версией убийства, тут же поехал в «Три лимона». Следователя мучило дурное предчувствие, которое не обмануло. Как только он стал задавать вопросы об убийстве Могилы, охранник заметался и, заламывая руки, сознался, что, давая показания против Савелия Лютого, солгал. Но Пичугин не верил его быстрому признанию, которое он выпалил, словно ждал прихода следователя, тщательно отрепетировав свою роль.

— Но ведь раньше вы говорили совсем другое, — показал он охраннику подписанные протоколы опросов.

Мужчина опустил плечи, неумело разыгрывая раскаяние:

— Вы же знаете, как у нас запугать могут. Сколько народу вышло из дома — и как сквозь землю провалилось. А за что? Не то сказали, не так сделали, не туда посмотрели. Живём в страхе: с одной стороны бандиты, с другой — московские шишки. А ещё и семью кормить надо, без работы останешься — другую не найдёшь.

Пичугин думал, что бандиты всё-таки добрались до Лютого, поквитавшись с ним за убийства. Но почему решили повесить на Каримова? Он подозревал, что Саам хочет шантажировать директора фабрики, но не мог собрать воедино куски мозаики, среди которых не хватало фрагментов, а теперь они вдруг стали складываться в совершенно другую картину, и Пичугин потерял сон, ломая голову над разгадкой.

— А что было потом, после того, как Каримов выстрелил?

— Сел в машину и уехал. Ничего они не боятся: приезжают, думают, всё им здесь можно!.. А мы у себя дома, как гости!

— А почему вы давали показания на Савелия Лютого?

Женщина всхлипывала, вытирая лицо платком. Пичугин хорошо помнил эту свидетельницу, которая развешивала на балконе выстиранное бельё, когда Лютый подошёл к веранде. Она давала показания, как будто пересказывала любимый сериал, а её руки, не привыкшие лежать без дела, то теребили мятую, перепачканную юбку, то поправляли растрёпанные волосы, и Пичугин, глядя на их беспокойные движения, терял нить разговора. Женщина любила жирные, наваристые супы, в которые бросала всё, что попадётся под руку, а рассказывая истории, приправляла их присказками и поговорками, которые бросала в разговор, словно специи в кипящую кастрюлю.

— А я видела что ли с третьего этажа, кто там стрелял? Глаза-то слепые, не вижу даже, что под носом творится.

— Но ведь вы говорили, что видели.

В квартире стоял кислый запах, от которого к горлу подступал ком, а из угла, свесив с кровати худые, переплетённые варикозом ноги, на Пичугина уставился однорукий мужчина, сверливший его пустыми глазницами.

— А как же, они же угрожали! «Говори, что Лютый, иначе порешим!» А у меня дочь-разведёнка, внуки, муж всю жизнь в карьере проработал, вон как покалечило, хуже дитя стал. А я грех взяла на душу, оговорила человека! — широко перекрестилась она перед бумажной иконой, висевшей на стене. — Но в аду-то, небось, не страшнее, чем здесь?

Пичугин машинально огляделся, поёжившись.

— А кто были эти люди?

— А кто знает? Страшные такие, я даже подумала, что это черти за мной пришли.

— Ребята Могилы?

— Нет, нет, — женщина замахала руками, — точно не эти, бандитов я всех в лицо знаю, они свои, родные. Нет, это какие-то пришлые были. Но лиц я не запомнила.

— А Лютый, вообще, был там?..

— Я хорошо помню, как он полез драться. Сутулый такой, невзрачный мужичонка, лысоватый, я его встречал иногда в заводоуправлении, кажется, он там работал.

Пичугин, покусывая карандаш, смотрел на нового свидетеля, внезапно появившегося в деле. У него голова шла кругом: старые свидетели изменили показания, утверждая, что наговорили на Лютого из-за угроз, и, как горох, посыпались новые очевидцы, которые в тот день были на площади.

— А почему сразу к нам не пришли?

— Сначала думал, и без меня народу полно — на площади-то людно было. Ну и дела, решил я, директора-то нашего теперь посадят! А когда прочитал в газете, что Могилу застрелил какой-то Савелий Лютый, а не Каримов, сомневаться стал, в своём ли уме. Даже жене сказал, что, мол, видел, как директор бандита застрелил, а она скандал устроила, кричала, что выпил, вот и померещилось. Но я в тот вечер — ни капли!

— Что же вы, собственным глазам не верите?

— А кто им верит, — хитро улыбнулся свидетель, блеснув золотым зубом. — Если все будут твердить, что я — Папа Римский, и в газете об этом напишут, и по телевизору объявят, разве вы не поверите, капитан? — спросил он, подмигнув.

— Я привык верить собственным глазам, — с раздражением ответил Пичугин, делая пометки в блокноте.

Но сам, перечитывая новые показания, чувствовал, что у него в голове двоится, точно в глазах у пьяного. Пичугин примерял к убийству то Лютого, то Каримова, и находил, что обе версии одинаково фантастичны.

Вспомнив разговор в пивной, он представил в своих руках ружьё, направленное на Могилу, и не смог ответить самому себе, застрелил бы он его или нет. Пичугин опять услышал голос отца, который, пряча лицо в ладони, рассказывал матери о бандитах. Он сунул голову под кран с холодной водой, чтобы смыть мучившие его воспоминания, колокольчиком звеневшие в ушах.

Дочь Лютого родилась в день, в который Дева прогоняет Льва, поэтому каждое утро покупала гороскоп для обоих знаков. И выбирала предсказание по вкусу. Под подушкой она прятала замусоленную колоду, у которой просила советов, не решаясь поделиться с матерью. Девушка знала только одно гадание, которому её научила на юге сморщенная старуха, сдававшая домик у моря. И Василиса раскладывала карты бесконечное число раз, пока тузы не оборачивались шестёрками, а дамы — валетами, предсказывая то, что ей хотелось.

«Я не одна — когда одна, а когда не одна — одна», — призналась она как-то матери, за которой донашивала несчастливую бабью долю. Но Лютая, отмахнувшись, списала её слова на переходный возраст.