Лютый плутал уже несколько часов, сам не зная, что ищет, пугаясь каждого звука, теряясь в догадках, идти ему домой или в полицию, и как быть дальше.

Но, ни на что не решившись, он ушёл в тайгу, боясь попасться на глаза владельцам гаражей. Лютый пытался представить, как плакала дочь, жалея себя, как шептались сослуживцы, а уборщица оттирала кровь с пола летней веранды. На мгновенье он почувствовал приятную теплоту в груди: сегодня о нём говорит весь город. Он вспомнил торговца наркотиками, продающего дурь подросткам, девушек, которых Могила подбирал для депутата, пьяную дочь. «Маленький человек в маленьком городе, маленький человек в маленьком городе», — бормотал он, обсасывая слова, как леденцы, будто находя в них новый смысл.

В молодости каждый день заканчивался, не успев начаться, но годы тянулись бесконечной чередой, и казалось, что впереди — вечность. Но с возрастом дни становились скучными и вязкими, так что Лютому казалось, будто каждый сорванный лист календаря отсчитывал не день, а год, и потому жизнь проносилась пейзажами за окном, которые он и разглядеть толком не успевал. А сейчас как будто сошёл на остановке, чтобы потрогать их своими руками. В лесу ещё лежал грязный снег, проплешинами белевший в оврагах, и Лютый умылся, протерев им лицо. Скитаясь, он гадал о своей судьбе. Тюрьма? Месть бандитов? И его не покидало ощущение, что он может вернуться в город, будто ничего и не было. Могила будет дремать на летней веранде, бандиты — пить квас, а дочь снова и снова будет садиться в машину Антонова.

Боясь заблудиться, Лютый следил глазами за торчавшей, как заноза, телевизионной вышкой, и каждый раз, когда терял её из виду, покрывался испариной. К вечеру от голода у него закружилась голова. Он жевал горькие незрелые ягоды, от которых жгло во рту, пил воду, выжимая сырой мох, как губку. А к ночи вернулся в город.

В вязких сумерках желтели окна квартир, кромсая тротуары пятнами света, тускло мерцали фонари. Лютому хотелось стучать подряд во все окна, просясь на ночлег, привстав на цыпочках, он заглядывал в квартиры на первых этажах, представляя, как жильцы сидят за столом или смотрят телевизор, и не понимал, почему лишился таких привычных, обыденных радостей.

Пугаясь редких прохожих, он прижимался к деревьям или зайцем перебегал улицу, а, заглянув в урну, вытащил обкусанную, чёрствую булку, которую тут же выбросил, брезгливо поморщившись.

У отделения было тихо, клевали носом патрульные «буханки». На ступеньках растянулась пьяная девица в рваных чулках, а за решётчатыми окнами густела темнота. Нагнувшись к спящей, Лютый поправил задравшуюся юбку, и, перекрестившись, шагнул в отделение.

Дежурный слушал приёмник, прижимая его к груди, как младенца. Лютый долго разглядывал его запертое на замок лицо, пока полицейский не поднял глаза. Гремя засовами, он распахнул дверь дежурки, бросившись к Лютому. Савелий поднял руки.

— Пошёл отсюда! — закричал дежурный, выталкивая его на улицу. — Убирайся! Нельзя! Вон!

— Я Савелий Лютый, который Могилу застрелил.

— Убьют! Беги, убьют!

— Куда?

— Беги, не возвращайся!

Он захлопнул дверь.

— Куда бежать? Куда? — Лютый дёргал дверь, но она была заперта.

Присев рядом с девушкой, Савелий схватился за голову. Под горбатым уличным фонарём скрипела телефонная будка, бившая дверцей на ветру, словно раненная птица. На стене висели портреты преступников и пропавших без вести, фотографии были перепутаны, так что, разглядывая их, не сразу можно было догадаться, кто преступник, а кто жертва. Подволакивая ногу, мимо тащился старик, опиравшийся на покрытую лаком палку, из-за которой издали казался трёхногим. Он с любопытством разглядывал спящую девицу и Лютого, и у Савелия от страха язык прилип к нёбу. Но старик прошёл мимо.

Дежурный распахнул окно.

— Возьми! На первое время хватит! — протягивал он через решётку мятые купюры. — Уходи! Не было тебя!

Взяв деньги, Савелий посмотрел на дежурного. Их разделяла решётка, и Лютый не мог понять, кто из них — в клетке, а кто — на свободе.

Лютый в любой компании был лишним, как пятое колесо. На вечеринках он подпирал стену, на городских праздниках слонялся один в толпе, на застольях, которые устраивали сослуживцы, сидел целый вечер, уткнувшись в тарелку, а дома разговаривал сам с собой. А теперь он крался вдоль домов, чувствуя, как одиночество, которое он носил в себе, как ребёнка, наконец, отпустило его.

Он с изумлением ощупывал себя изнутри, находя, что в теле Савелия Лютого поселился ещё один Лютый, и он с восторгом понимал, что не может предсказать, что тот сделает в следующую минуту. «Уж не шизофрения ли это?» — усмехнулся он, успокаивая себя тем, что безумец среди нормальных — всё равно что нормальный среди сумасшедших, и кто знает, может, только сейчас он избавился от душевного расстройства, которым была его прежняя жизнь.

Раньше Лютый чувствовал, что его будущее уже прошло, а прошлое так и не наступило. Тягучие, серые будни толпились, дыша друг другу в затылок, и у этой невыносимо скучной и длинной очереди уже показался хвост, но, расталкивая локтями, в их череду ворвались дни, вывернувшие его жизнь наизнанку, так что Лютый почувствовал, как прошлое повисло на нём, словно настырная подруга, а будущее толкало в спину.

Ржавый ларёк прислонился к дому, словно пьяный. В крошечное окошко были видны только пухлые груди продавщицы, и Лютому вдруг захотелось их ущипнуть. Из еды продавалась закуска к пиву, и он набил карманы вяленой рыбой, орехами и сухарями, а на оставшиеся деньги взял таксофонную карточку.

Голос жены показался чужим.

— Это я, — прохрипел Лютый и с удивлением понял, что не заикается.

Лютая всхлипнула:

— И зачем я вышла за тебя?.. А теперь, теперь…

Из-за угла вынырнул патруль. Лютый замер, но полицейские прошли мимо.

— Я не знаю, что делать.

— Умри! — зарыдала трубка.

Жена обещала прийти к гаражам. Лютый свернулся на земле, за кучей металлолома, и через дыру в ржавом корыте следил за дорогой. Он наелся орехов и сухарей, скрипевших на зубах, словно песок, и теперь на него накатило тяжёлое отупение, он ни о чём не думал, не вспоминал, не гадал. Дома он спал под двумя одеялами и даже летом не снимал пижаму, а сейчас не чувствовал ни холода, ни металлических обломков, на которых лежал. Грязная, сырая одежда, казалось, врастала в кожу, а в спутанных волосах торчала сухая трава и налипшая жвачка.

Чёрная точка на горизонте, приближаясь, превращалась в женщину. Лютый назначил встречу на противоположной стороне, чтобы проследить, не придёт ли кто следом. Жена была в чёрном, словно примеряла вдовий наряд. Бархатные сапоги хищно вертели острыми носами, пока она озиралась по сторонам, нервно одёргивая юбку. Лютому захотелось, чтобы жена взяла его на руки, словно ребёнка, и погладила по голове. Он заплакал, почувствовав себя одиноким и ненужным, словно стреляная гильза. Испугавшись, что жена уйдёт, пытался позвать её, но не мог пошевелить языком, который распух, превратившись в кляп. У Лютого поплыло перед глазами, и он потерял сознание.

А когда очнулся, увидел жену с Саамом. Правая рука Могилы, он теперь занял его место, встав во главе банды. Лютый представил, что в руках у него ружьё, и, целясь в Саама, гадал, убил бы он бандита или нет.

На пустынной улице слышимость была, как на реке, так что до Лютого долетало каждое слово. Саам ругался с его женой, размахивая руками, что-то втолковывая ей, но женщина упрямо надувала губы, и Савелий со смехом подумал, что даже такой сорвиголова не может с ней совладать. «Женское упрямство пострашнее твоего пистолета», — мстительно ухмыльнулся Лютый. Помощники Саама рыскали по округе, заглядывали под машины, искали его в закоулках. Пытаясь укрыться за металлическим листом, Лютый уронил его, и бандиты обернулись на шум.

— Вот он! — Саам сделал знак рукой, потянувшись к кобуре.

Лютый, прижимаясь к земле, протиснулся между гаражами и побежал в лес. Гнилые коряги хватали за ноги, не давая бежать, а ветки цеплялись за одежду и царапали лицо. Расправы он мог избежать, только вернувшись в город, от которого был отрезан погоней, а в лесу было не укрыться. Бандиты догоняли, а Лютый петлял, как заяц, затравленный собаками. Споткнувшись, он скатился в овраг, в низине которого собралось маленькое озеро, и плюхнулся лицом в склизкую болотистую воду. Крики и хруст веток под тяжёлыми ботинками доносились всё ближе, и Лютый, обмякнув, впал в оцепенение и покорно ждал своей судьбы, а в голове стучало: «Сейчас всё закончится, сейчас всё закончится». Вода лезла в нос и уши, а серая землеройка с длинным, как у крысы, хвостом, вскарабкавшись на плечо, впилась зубами. Отбросив её в воду, Лютый увидел в склоне оврага большую нору, оставшуюся от вырванного с корнями дерева. Едва поместившись, он забился в неё и уткнулся лицом в землю, зажав уши. Лютому казалось, что если он не видит бандитов, то и они не увидят его.