Якобинец Гро вселял ненависть к королю, любовь к республиканской доблести римлян. Революционное законодательство уничтожило дворянские привилегии и превратило гигантский земельный фонд французской аристократии в национальную собственность, и старый Бейль почувствовал себя истым дворянином!

Каждый день, собираясь за обеденным столом перед наступлением сумерек и еще не зажигая света, тетка Серафия и старый Бейль вполголоса говорили: «Они никогда не посмеют выполнить свой гнусный приговор». В Париже Конвент судил короля за измену, за сношения с иностранными правительствами, начавшими войну против Франции.

Маленький Бейль отворачивался, чтобы скрыть свое негодование.

«Почему же не казнить короля, если он изменник?» — думал он.

Наступил вечер 28 января 1793 года. Мальчик сидел в кабинете отца на улице Старых иезуитов. Приходили зимние сумерки, надвигалась январская ночь. При свете ламп Бейль читал «Манон Леско» аббата Прево, когда раздался грохот тяжелой почтовой кареты и мальпост, сотрясая звенящие стекла, промчался на постоялый двор. Это был лионский курьер.

— Нужно пойти узнать, что сделали эти негодяи, — сказал отец, вставая.

«Надеюсь, что предатель казнен», — подумал я. Затем я стал размышлять о крайнем различии чувств моих и моего отца. Я нежно любил полки революционных солдат, в красивом строю шедших по Гренеттской площади. Я живо представлял себе предателя-короля, который хочет, чтобы этих молодых людей искрошили австрийские штыки».

Пока мальчик размышлял об этом, открылась дверь, зимний холод и пар ворвались в комнату. Вернулся отец.

«Я еще помню его в сюртуке из белого молетона, который он не снял, выйдя на улицу.

— Конечно, — сказал он с тяжелым вздохом. — Они его убили.

Меня охватил прилив радости, один из самых сильных, какой я испытывал когда-либо в жизни. Читатель, может быть, найдет, что я жесток, но каким я был в десять лет, таким остался и в пятьдесят два года. Когда в декабре 1830 года этот наглый мошенник де Перроне и другие (министры реакционного Карла X, вызвавшие взрыв июльской революции 1830 года.—А. В.), подписавшие ордонансы, не были казнены, я сказал: «Парижские буржуа принимают свою душевную холодность за цивилизацию и великодушие…»

Я так был восхищен этим актом народного правосудия, что не мог больше читать «Манон Леско»— один из наиболее трогательных романов».

Террор не был силен в захолустном Гренобле. Бейль вспоминал впоследствии о казни только двух человек — священников-контрреволюционеров. Десятилетний Анри смело выразил свое восхищение этим актом, за что был наказан и отцом и ненавистной Серафией.

Двоюродный брат Бейля Ромен Коломб в записках говорит о политических колебаниях Бейля, о неясности его идеалов и стремлений. Подготовляя издание собрания сочинений Анри Бейля, господин Ромен Коломб стремился всячески измерить политическую революционность Бейля своей собственной гренобльской меркой. Вся последующая французская критика, а за ней многие русские историки и псевдоисторики шли по пути истолкования Стендаля как аристократа, бонапартиста, эстета и сноба.

«Анри Брюлар» — автобиография Стендаля — рисует нам детство Бейля совершенно иначе. Одиннадцатая глава рассказывает о том, как после опубликования «Закона о подозрительных» в город Гренобль осенью 1793 года приехали граждане Амар и Мерлино, представители народа. 10 декабря 1835 года Бейль записал:

«Это были два представителя народа, прибывшие в один прекрасный день в Гренобль и опубликовавшие через некоторое время список ста пятидесяти двух основательно заподозренных контрреволюционеров, а затем трехсот пятидесяти просто подозрительных лиц, взятых под наблюдение…

На мою семью опубликование этих двух списков подействовало, как удар грома».

С нескрываемым восторгом воспроизводит Бейль впечатление первых минут детской свободы, когда ненавистный контрреволюционер — отец — попал в тюрьму. Двадцать два месяца он числился в списках и сорок два дня провел в тюрьме.

Десятилетний мальчик, заложив руки за спину, заявляет отцу: «Амар внес тебя в список лиц, подозреваемых в том, что они не любят Республику. А я не сомневаюсь в том, что ты ее не любишь». При этих словах все покраснели от гнева, и меня чуть не отправили под замок в мою комнату. Меня бойкотировали, со мною не говорили. Я думал: «Это же настоящая правда — то, что я сказал. Отец похваляется своей ненавистью к новому порядку вещей… Какое же он имеет право сердиться?»

Следующим актом своеобразной гражданственности десятилетнего Бейля было так называемое «письмо Гардона». Священник, снявший с себя сан, гражданин Гардон, всей душой отдавшийся революции, организовал детский батальон «Эсперанс» по типу спартанских военных школ молодежи. Военные игры, лагерные стоянки, дефилирование на площадях с песней Марсельского батальона — все это произвело сильнейшее впечатление на молодого Бейля, которого тщетно старались не выпускать из комнаты. И вот он взял лист бумаги, не похожий на обыкновенные ученические листы, и от имени Гардона написал уверенным, взрослым почерком предложение своей семье послать юного Анри Бейля в Сент-Андре для зачисления в «Батальон надежды». Тетка Серафия поручила департаментскому писарю Турту сличение почерков. Бейль записывает это событие и новую ссору с отцом и теткой:

«Лучше я буду обедать в одиночке, — сказал я им, — чем с тиранами, которые все время ругаются».

Тираны все же вынуждены были начать обучение маленького Бейля в согласии с новыми законами Франции. Бейль поступил в Центральную школу, открытую в силу декрета Конвента 25 февраля 1795 года по плану, разработанному французским философом Дестютом де Траси. А в школьном президиуме к тому времени заседал основатель гренобльской публичной библиотеки, местный философ и дед Анри Бейля — доктор Анри Ганьон.

«Начались пленительные годы моего обучения, — писал Бейль, — но в товарищах я нашел эгоистичных буржуа».

Анри вступил в школу в 1796 году. Революция уже пошла на убыль. Давно отгремел грозный 93-й год якобинской диктатуры. В 1794 году Робеспьер казнен, якобинская диктатура уничтожена. Молодые революционные армии уже отразили первые натиски интервентов, перешли в наступление и водрузили трехцветное знамя в Бельгии, Голландии, Италии. Восходила звезда Бонапарта. Буржуазия и утомлена и напугана размахом революции. Она хочет покоя и порядка, хочет разобраться в том, что успела захватить, чтобы мирно наслаждаться плодами победы. Крестьянство, его зажиточная верхушка в первую очередь, также жаждет передышки; феодальные повинности уничтожены, сеньоры прогнаны, земля захвачена. Ее нужно пахать… А беднота городов и деревень требует, чтобы весь урожай по твердым ценам отдавался государству… Нет, крестьянство на это не согласно. Оно переживает медовый месяц собственности, равно как и торговцы не хотят закона о «максимуме» цен на продукты.

Наступает период термидорианской реакции. Буржуазная контрреволюция торжествует победу над народными массами, над теми, кто своей кровью завоевал для нее победу, а отныне должен своим трудом доставлять ей наживу…

Белый террор — расправа с якобинцами, с «бешеными», с цареубийцами — свирепствует и в Париже и в провинции.

Наконец и самый Конвент, Конвент термидорианский, «очищенный» от якобинцев, от «Горы», прекращает существование, на смену ему приходит открытая форма буржуазной контрреволюционной диктатуры — Директория (27 октября 1795 года).

И начался еще больший, чем в первые дни термидора, разгул неистовых спекуляций, вакханалия наживы на поставках, на продажах и скупке имуществ, на обесценении ассигнаций, на вздувании цен… «Эти ужасные санкюлоты достаточно насладились, теперь наш черед», — и Париж покрылся игорными домами, шикарными притонами разврата, увеселительными заведениями, в которых уцелевшие представители старой знати, разбогатевшие откупщики, высшие чиновники во главе с самими «директорами» наслаждались жизнью…

Хотя Бейль писал, что в школе вместо благородных и самоотверженных товарищей он встретил сухих, черствых, расчетливых, эгоистических буржуа, но это не помешало ему в описываемые годы подружиться с Бижильонами. Анри, прозванный «Ходячая башня», позабыв застенчивость, влюбляется в сестру братьев Бижильонов — Викторину, почти так же сильно, как был он влюблен в сестру Мунье, тоже Викторину (см. портрет, сохранившийся в рукописях Бейля). В позднейших записях он сам признает себя виновным в том, что оборвалась эта долгая хорошая дружба, прекратились поездки в долину Изеры. В деревенском доме Бижильонов, за ореховым столом, покрытым скатертью из грубого домотканого холста, подростки Бижильоны и Бейль ели сушеный виноград и непросеянный хлеб, одним словом «жили, как живут молодые кролики, играющие в лесу и мимоходом питающиеся молочаем».